Скачать doc-версию (143 KB)

ВВЕДЕНИЕ

Прежде чем приступить к обзору исторической антропологии в Германии, следует сделать три предварительных замечания.

1. Повышенный интерес к исторической антропологии, наблюдаемый в Федеративной республике, связан с новыми ориентирами немецкой исторической науки; наряду с общей политической и структурной историей, объект которой — история общества, — возрастающее значение приобретает так называемая история быта и менталитета, требующая, чтобы при изучении социально-экономических структурных процессов и социально-политической деятельности не забывали конкретного человека и его повседневные потребности. Поскольку в настоящее время история быта связывает воедино множество интересов, трудно провести четкое различие между этим научным направлением и исторической антропологией. У них много точек соприкосновения.

2. Историческая антропология утвердилась не только в результате полемики с социально-историческими науками, но и вследствие значительного расширения научного кругозора под влиянием нарастающей интернационализации науки. С одной стороны, результаты зарубежных исследований, проводимых прежде всего во Франции, Англии и США, стали не только распространяться значительно быстрее, но и обсуждаться на международном уровне, невзирая на границы. С другой стороны, сотрудничество на стыке наук или полемика вокруг теоретических гипотез, возникающих за рамками истории, привели к значительному приросту знаний. Труды Макса Вебера, Норберта Элиаса, Мишеля Фуко, а в последнее время — Пьера Бурдье оказали и продолжают оказывать большое влияние на формирование новой исторической науки и нового понимания истории. Стало гораздо труднее находить грани, отделяющие историческую антропологию от социологии, фольклористики, а теперь и от антропологии и этнологии.

3. Историко-антропологические исследования в Федеративной республике, несомненно, многообразны, хотя довольно сложно сделать их общий обзор, поскольку им редко присуща отчетливая специфика. Вряд ли найдутся историки, которые не хотят считаться с внедрением антропологического метода в историческую науку (используют ли они его сами — это другой вопрос), но в целом уровень подобных исследований в Германии заметно отстает от зарубежного. Безусловно, имеет [208] ся ряд великолепных сочинений, претендующих на историкоантропологическую постановку проблем, однако — насколько я знаю — нет ни одной специальной монографии, вокруг которой велась бы дискуссия, способная привлечь интерес исследователей. Немецкая историческая наука не имеет ни одного самобытного труда, который можно было бы поставить в один ряд с классическими произведениями англичан Томсона и Берка, французов Арье или Вовеля и Дюби, американки Дэвис и итальянца Гинзбурга. Подлинная сила немецких исследований — и это нужно открыто признать — сосредоточена не в сфере исторической антропологии, а в социально-исторической науке.

В дальнейшем изложении я остановлюсь сначала на проводимых в Германии историко-антропологических исследованиях, которые явно претендуют на принадлежность к этому направлению, хотя и очень поразному понимают историческую антропологию. Затем я рассмотрю те начала исторической антропологии, которые содержатся в новых исследованиях истории семьи, рабочей и народной культуры, истории повседневной жизни и истории женщин. В заключение я попытаюсь обрисовать идущую сейчас в Германии полемику по вопросам антропологической историографии, обращая главное внимание на проблемы метода.

I. ОБЩИЕ ПРИНЦИПЫ ИСТОРИКО-АНТРОПОЛОГИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ

1. Антропологическая проблематика утвердилась в Германии уже давно. Однако соотношение между историей и антропологией стало предметом систематических исследований лишь в конце 60-х годов, что привело затем к возникновению самостоятельного направления исторической антропологии. При этом стимулирующие импульсы поступали с совершенно различных сторон и имели, конечно, совсем не одинаковую силу воздействия.

Чрезвычайно важную роль сыграла прежде всего поздняя трактовка истории цивилизации в работе Н.Элиаса «Процесс цивилизации», второе издание которой, снабженное обширным предисловием, появилось в 1968 г. В ней он выдвинул замечательную «модель возможных взаимосвязей между длительным преобразованием индивидуальных структур человека в направлении дифференциации контроля над эмоциями и длительными изменениями взаимоотношений, возникающих между людьми, в направлении все большей дифференцированности и интегрированности» (Elias, 1980, S.4). Стремление Элиаса подойти к объяснению эволюции повседневных стереотипов поведения как к социальному цивилизационному процессу пробудило серьезный интерес к реконструкции повседневных привычек, по которым можно совершенно особым способом изучать изменения в человеческом общежитии. Для Элиаса не существовало каких-либо антропологических констант; "привычки" не связаны с сутью человека, они – продукт социальных преобразований и процессов. Эта мысль имела важное значение для возникновения исторической антропологии.

Совершенно иные побудительные импульсы дал антрополог в области культуры В.Е.Мюльман, который своей книгой «Хилиазм и нативизм» [209] (Muhlmann, 1961) пробудил интерес к нативистским движениям в неевропейских странах как к ранним формам социальных освободительных движений, ибо их можно было соотнести с религиозными освободительными движениями угнетенных групп населения в Европе. Мюльман понимал нативизм как «процесс коллективных действий, порождаемый стремлением восстановить групповое самосознание, поколебленное чужой более мощной культурой, путем массированной демонстрации собственного вклада» (Muhlmann, 1961, S.12). Тем самым он учил не только сравнивать социальные движения «третьего мира» с соответствующими движениями в традиционной Европе, но и объяснять их исходя не из «идеи», а из контекста социальных отношений. Кроме того, он указывал на то, что оживление прошлых традиций может выливаться в нечто принципиально новое и развязывать революционные потенции.

Следующим импульсом для формирования исторической антропологии стала историческая фольклористика, которая в 70-е годы сумела превратиться в европейскую этнологию или эмпирическую науку о культуре и которая до сих пор не утратила своего значения для историко-антропологической историографии и истории повседневной жизни. Важнейшую роль здесь сыграл труд Р.Брауна «Индустриализация и жизнь народа» (Braun, 1960). «Фольклористика, — говорилось в предисловии, — важна для нас потому, что она позволяет узнать, как меняются основные условия жизни отдельного человека и совместного бытия людей, когда земное существование полностью или частично обеспечивается промышленным производством и когда это изменение условий жизни проявляет себя в культуре народа». Полностью отходя от канонов традиционной фольклористики, Браун концентрировал внимание на процесах возникновения новой народной культуры в связи с индустриализацией страны. Его попытка понять суть дела исходя «из духа и жизни эпохи» имела важное значение для антропологической постановки вопроса. Имплицитно в своей работе Браун поставил и отчасти пытался решить все современные проблемы исторической антропологии. Историки впервые попытались сформулировать программу исторической антропологии между 1968 и 1973 гг. Путеводным стало сочинение Т.Ниппердея «Антропологическое измерение исторической науки» (Nipperdey, 1973). Вопреки распространенным в то время установкам социальной истории, делавшей акцент не на свободе воли человека, а на социальной обусловленности исторического процесса и упускавшей из вида «промежуточную зону, связывающую структуру личности, социальную структуру и индивидуальное поведение», Ниппердей подчеркивал необходимость антропологического анализа, считая, что только он и может объяснить важнейшую для истории взаимосвязь между объективной структурой и субъективной практикой. Задачей исторической науки, ориентированной на антропологию, является историческое освещение общей взаимозависимости общественных, культурных и персональных структур (Nipperdey, 1973, S.244), в частности таких процессов, как эволюция семейной структуры, изменение социального характера семьи и процесс урбанизации поведенческого стереотипа. К сожалению, впоследствии Ниппердей больше не возвращался к своим идеям.[210]

2. Хотя значение и роль исторической антропологии в Германии не обязательно выражаются в степени институционализации соответствующих научных интересов, все же отдельные не связанные друг с другом институциональные акты оказывали постоянное воздействие на научные исследования. С 70-х годов оформились три научных центра. В 1970 г. в «Институте социальных исследований» Штутгартского университета был создан отдел исторических исследований поведения людей, которым до сих пор заведует А.Ничке. Свою концепцию он изложил в книге «Историческое исследование поведения людей. Анализ общественных видов поведения. Рабочий вариант» (Nitschke, 1981a). Однако внимание привлекли в первую очередь не его теоретические высказывания и методические подходы, а обилие книг, в которых он анализировал такие различные феномены, как картины, сказки, рассказы. Отслеживая в них эволюцию окружающих условий, в которых живет, воспринимает мир и действует человек, он видел в каждой эпохе присущие ей конфигурации тела — пространства — времени. Его последняя книга (Nitschke, 1989) посвящена жестам, танцам и помещениям, изменяющимся в ходе истории. Однако его попытка, несмотря на всю ее перспективность в духовно-историческом и всемирно-историческом плане, сыграла в конечном счете не очень заметную роль в научной полемике вокруг исторической антропологии в Германии.

Второй научный центр — Фрайбургский «Институт исторической антропологии», достаточно тесно связанный с Ничке, был основан в 1975 г. О.Келером. Учредителем этого института и спонсором изданной Й.Мартином и Т.Ниппердеем серии «Историческая антропология» (Historische Antropologie) является кружок издателей сборника «Столетие» (Saeculum), «Ежегодника всеобщей истории» (Jahrbuchs fur Universalgeschichte) и «Мировой истории века» (Saeculum Weltgeschichte). При этом всемирно-исторический подход, характерный для этих изданий, унаследовала и формировавшаяся тогда историческая антропология. После обширного труда О.Келера «Опыт историкоантропологического исследования» (Kohler, 1974) и отчета Й.Мартина о работе института за 1982 г. (Martin, 1982) фрайбуржцы начали увязывать свою (прежнюю) всемирно-историческую проблематику с изучением исторической антропологии, избрав главным направлением антропологических исследований «историю человечества». Здесь требуется пояснить, что речь идет о «человеке гуманном» на «всех стадиях организации общества и во всех культурных средах» (Martin, 1982, S.376), каждая из которых осознает себя как целый мир. Близость этой тематики к этнологии и истории быта, а также к фольклористике и социальной истории очевидна, но институт не проявляет к ним интереса ни в тематическом, ни в методическом плане. «Целью исследования является человек во всех его проявлениях (а не только в повседневной жизни), т.е. скорее «история человека вообще», а не «всеобщая история человека» (Martin, 1982, S.376). Проделанная фрайбуржцами работа изложена в шести объемистых томах. Основное внимание в них уделено трем комплексам проблем: «Болезнь, врачевание, исцеление», «Возникновение и эволюция правовых отношений» и «Детство — юность — семья — общество» (в 4 томах). Сильной стороной нового направления является сравнительный универсально-[211]исторический подход, придающий исследованиям практическую значимость. Мне представляется неправильным интерпретировать одинаково обозначаемый в различных обществах феномен вне социального контекста, и попрежнему больше внимания уделять сравнению этих феноменов, а не выявлению результатов исторических изменений. В этом отношении Фрайбургский институт остался верен универсальному историзму «Столетия» (Saeculum). В дискуссии о новой ориентации исторической науки, опирающейся на антропологический подход к истории, фрайбуржцы, несмотря на большой объем проделанной исследовательской работы, проявили меньше интеллектуальной инициативы, чем, например, геттингенский рабочий кружок.

3. В 1978 г. в Геттингене при Институте истории Макса Планка тоже появилась небольшая группа историков, которые стали проявлять определенный интерес к сравнительному универсально-историческому анализу на стыке различных дисциплин. Участники группы, сложившейся вокруг Г.Медика, А.Людтке, Д.Сабеана, стремились к тому, чтобы, развернув дискуссию о возможностях и пределах кооперации между историей и антропологией, поставить опыт социальной антропологии на службу антропологически ориентированной историографии, а затем, не ограничиваясь простым заимствованием социологических концепций и теорий, найти новые подходы к социальной действительности. Геттингенская группа, как и другие, сформировалась в борьбе с засильем «Билефельдской школы». Ее концепцию легче понять, чем концепцию Фрайбургского института, поскольку геттингенцы много раз четко излагалисвою «программу» и поскольку свой интерес к антропологии они увязывают с историческим анализом культуры и быта, которым занимались и занимаются и многие другие группы в Германии. В этом смысле геттингенцы выступают выразителями не только собственных взглядов, но и воззрений других, более широких научных кругов. Результаты исследований изложены к настоящему времени в трех томах. В 1982 г. появился первый том «Классы и культура. Социальноантропологические перспективы в историографии» (Berdahl u.a., 1982), в 1984 г. – второй: «Эмоции и материальные интересы. Социальноантропологические и исторические исследования при изучении семьи» (Medick und Sabean, 1984), а недавно вышел третий том «Господство как социальная практика. Социально-антропологические и исторические исследования» (Ludtke, 1989b). Все сборники основаны на протоколах научных заседаний и содержат подробные предисловия, которые важны для определения нового научного направления. Однако авторами конкретных материалов, первоклассных в своем большинстве, являются в основном иностранные исследователи. Поэтому сборники отражают скорее международный стандарт, чем немецкий уровень исследований. Особенно если учесть, что и один из лидеров геттингенской школы, Д.Сабеан, является американцем, который привлек внимание своими исследованиями по немецкой истории. Недавно появившийся сборник его сочинений (Sabean, 1986) является единственной крупной публикацией участников узкого Геттингенского кружка. Наибольшим влиянием в этой группе пользуются А.Людтке и Г.Медик, которые оказывают воздействие скорее в теоретико-методологическом плане, чем своими эмпирико-или историко-антропологическими работами. Постановку исто [212] рико-антропологических проблем в трудах Г.Медика можно брать за образец, но особый резонанс вызвали не эти исследования, а его появившееся в 1984 г. программное сочинение «Миссионеры в рулевой шлюпке? Этнологический научный метод как вызов социальной истории» (Medick, 1984b). В своей концепции Г.Медик, опираясь на исследования К.Гинзбурга и Н.З.Дэвис и разделяя выводы теории действия П.Бурдье и символического интеракционизма К.Герца, приходит к антропологическому понятию культуры, которое не отделяется ни от господствующей власти и экономики, ни от быта и образа жизни. «Формы и виды проявления культуры, — говорит он, — выступают как движущая сила истории, как такой элемент исторического процесса, который формирует ожидания людей, их поведение и вытекающие из этого последствия, и поэтому они участвуют как в «структурировании» социального мира из классовых, властных и экономических отношений, так и в его исторической трансформации» (Ludtke, 1989a, S.63). Во-вторых, он считает, что антропологически ориентированный исторический анализ должен быть направлен прежде всего на объяснение и раскрытие комплекса взаимоотношений между детерминирующими структурами и практикой «субъектов», между условиями жизни и опытом ее участников и творцов. Достичь же этого с помощью абстрактных теорий модернизации в конечном счете невозможно. Медик выступает за «соучастие» социально-антропологического исследователя, за его работу над деталями исторического процесса, которая столь же важна, как и соответствующая работа историка» (Ludtke, 1989a, S.55). Позднее мы вернемся к этому пониманию исторической антропологии, в корне отличному от концепции Фрайбургского института.

II. СПЕЦИАЛЬНЫЕ ИСТОРИКО-АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЕ МЕТОДЫ ИССЛЕДОВАНИЯ

Историко-антропологическая наука в Германии ни в коей мере не ограничивается названными группами. В процессе определения сфер использования антропологического подхода к истории с начала 70-х годов эта научная ориентация нашла применение в самых различных научных направлениях; широкое общественное признание обусловило значительный рост ее влияния.

1. Прежде всего здесь следует назвать историческую демографию и тесно связанное с ней исследование истории семьи. Хотя оба эти направления не приобрели в Германии такого значения, как, например, во Франции, все же благодаря трудам A.Имхофа и М.Миттерауера и их соратников, вызвавших большой положительный резонанс, важность антропологической проблематики стала очевидной, и отставание немецкоязычного региона было быстро преодолено. Между прочим, небезынтересно, что Имхоф родом из Швейцарии, а Миттерауер — австриец. Оба исследователя со своими «учениками» пошли самостоятельными путями, каждый из которых заслуживает внимания. Имхоф начал с классического демографического труда о Гиссене, который вскоре был использован как введение в историческую демографию в Германии; затем он писал о проблемах заболеваемости, смертности и смерти [213] Публичный интерес вызвали также его последние книги. В «Выигранных годах» (Imhof, 1981) он исследует неуклонный с XVII столетия рост продолжительности жизни и его воздействие на будничную жизнь людей, а в «Потерянных мирах» (Imhof, 1984) он прослеживает, как вплоть до начала этого века болезни и смерти, голод и потеря имущества, войны и другие бедствия, т.е. будничные заботы и проблемы, уносили здоровье и жизнь рядовых людей. Сильная сторона его исследований заключается в применении сравнительного метода, охватывающего различные научные дисциплины, и в богатстве эмпирического материала. И все же в концептуальном отношении ему трудно найти соответствующее место; хотя он сам говорит о своем вкладе в историю быта, однако роль человека как субъекта может проявиться лишь во всех его ипостасях, а конкретного анализа жизненной практики в работах Имхофа нет.

Значительно активнее вторгаются в научную дискуссию о новой исторической науке работы Миттерауера. Прежде всего следует назвать его «Историю внебрачных рождений в Европе» (Mitterauer, 1983) и «Историю молодежи» (Mitterauer, 1986a). Условным завершением его исследований по истории семьи служит обширная работа о «Формах сельского семейного хозяйства» (Mitterauer, 1986b), в которой впервые ставится вопрос о сожительстве людей в ограниченном жизненном пространстве (экотипе). По сути это вопрос о соотношении культуры и экологии, конкретнее говоря, о создаваемом в семьях балансе между необходимой рабочей силой и ограниченными ресурсами. Хотя в этой работе Миттерауер концентрирует внимание преимущественно на исследовании «объективных» структурных взаимосвязей в жизни семей, все же он по-новому и более квалифицированно пытается поставить проблему субъективного опыта и эмоций, чего до него в немецкой исторической науке не делалось. Историко-антропологические исследования любви в браке, эмоциональности вообще и особенно истории сексуального поведения почти полностью отсутствуют в немецкоязычном регионе.

2. В отличие от истории семьи, история рабочих и рабочее движение в Германии изучены с необычайной тщательностью. Эти исследования вообще занимают центральное место в немецкой исторической науке. Что касается немецкой социальной истории, то ни в одной ее области смена парадигмы не была так четко обозначена, как в социальной истории рабочих. По этой теме существует необозримое число публикаций, зачастую достаточно качественных. Исследования, проводившиеся в 60-е, а затем еще довольно долго в 70-е годы, концентрировались на политическом процессе эмансипации, на рабочих организациях, на социально-экономическом положении пролетариата и на культуре рабочего движения, т.е. на культуре, насаждаемой организациями. Как рабочие жили, о чем они думали и как устраивали свой быт – эти сюжеты в то время еще не являлись предметом исследования (см. работы Х.Шомеруса, К.Тенфельде, К.Дитта и Р.Веттерли). Положение изменилось, когда было осознано, насколько мало изучен сам рабочий как человек с его повседневными потребностями и интересами. Процесс этого осознания шел параллельно с распространением первых английских работ по социальной истории рабочих, использовавших социально-антропологический подход (прежде всего труда [214] Э.П.Томпсона, см. Thompson, 1987), что видно из дискуссии о структурной и повседневной истории, развернувшейся в середине 70х годов. В ней, между прочим, работа Томпсона была названа моделью новой истории повседневной жизни. Все же значительно более важную роль, чем этот классический труд, который появился на немецком языке только в 1987 г., сыграл сборник сочинений Томпсона «Плебейская культура и моральная экономика» (Thompson, 1980), поскольку здесь была предложена более широкая концепция культуры, поставившая историю рабочей культуры на новую основу. Первым результатом явился сборник Г.А.Риттера о рабочей культуре (Ritter, 1979); далее последовал Ю.Кокка со своей книгой «Рабочая культура в XIX столетии» (Kocka, 1979). Заслугой Кокки я считаю вывод о том, что новый взгляд на рабочее движение определяется новым пониманием задач исторической науки, отвергающим концепцию социальноисторической науки с ее непомерными теоретическими претензиями. По этой причине еще до появления эмпирических работ по истории культуры рабочих Кокка в своем труде «Программа исследования рабочей культуры» предупреждал против «теоретического скепсиса и эйфории успеха», характерных для некоторых историков культуры. Но он выступал и за четкое разделение рабочей культуры и культуры рабочего движения, а также за переосмысление отношения к народной культуре в целом (popular culture), и прежде всего за то, чтобы понятие культуры выходило за традиционные рамки, являясь «гетерогенным по своей сути измерением исторической реальности, системой полных значения, фиксирующих или передающих смысл символов, взглядов, действий, конфигураций и проявлений... которая в понятийном отношении разграничена с экономикой, политикой и социальной культурой и одновременно находится в доступном для анализа взаимодействии с ними» (Kocka, 1979, S.8).

Но широкая антропологическая постановка вопроса скоро вышла за рамки взглядов Кокки: основополагающую роль сыграл появившийся в это же время труд А.Людтке «Будничная реальность, образ жизни и артикулированное выражение потребностей» (Ludtke, 1978), в котором автор впервые сформулировал рабочую программу исследования роли «пролетарского сознания» в развитии фабричной индустрии и тем самым решительно указал на общую необходимость систематического исследования взаимосвязи между способом производства и образом жизни. В центре исследовательского интереса оказалось уже не рабочее движение, а будничная жизнь рабочего, описание и социоэкономическая интерпретация которой стало не менее важной задачей, чем составление истории организаций. Это прекрасно показывают работы Ф.Брюггемайера «Жизнь у забоя шахты: рурские горняки и горное дело Рура», М.Грютнера «Мир труда на побережье» и Х.Штеффенса «Авторитет и бунт. Будничная и забастовочная жизнь горняков в Сааре».

Все же окончательный прорыв к историко-антропологической постановке проблемы произошел лишь в связи с дискуссией о новой истории культуры и быта, когда В.Кашуба в своем программном проекте (Kaschuba, 1988a) определил рабочую культуру как некую упорядоченную систему символов и увидел задачу эмпирического анализа культуры не в том, чтобы искать общечеловеческое в истории или за [215] ниматься внеисторической типологизацией поведения людей, а в том, чтобы изучать «социальную практику, символически сформированную культурной реальностью». Культура понимается здесь как «исторически ограниченный уровень человеческого опыта и деятельности, в котором одновременно отражаются «познавательные, выразительные и нормативные элементы реальной действительности» (Kaschuba, 1988a, S.201).

3. Историческая антропология в Германии получила, пожалуй, наиболее мощный интеллектуальный стимул от начавшей складываться почти одновременно с ней так называемой истории быта, которая вызвала энергичную и продуктивную полемику в немецкой исторической науке. Ее появление означало провозглашение новой программы, резко противоречащей теории исторической социальной науки, которая, по существу, ориентировалась на изучение интерсубъективных, количественно измеряемых социоэкономических условий и на реконструкцию экономических, социальных и демографических процессов. «История быта», несмотря на признанную расплывчатость понятия «быт», утвердилась как новое направление в науке, хотя намерения и интересы, связанные с этим направлением, были различными. В целом для истории быта характерны, во-первых, концентрация на повседневной жизни простых людей, во-вторых — интерес к субъективному жизненному опыту. Вместо анонимного анализа общества история быта предложила анализ жизненного мира отдельных субъектов. При этом новая дисциплина выходит за рамки прежних исследований материальной культуры, питания и потребления, одежды и жилья, условий труда и т.п. Конечным результатом ее становления является смена научных интересов: вместо структур и «большой» истории в центре внимания историка, который хотя и применяет другие методы, но работает на столь же серьезном теоретическом уровне, теперь оказываются опыт и социальная практика человека. Историки быта стремятся увидеть, описать и проанализировать «историю снизу» и «историю изнутри».

Из весьма значительного числа историко-бытовых исследований последних десяти лет в качестве основополагающих примеров я хотел бы выделить четыре. Все они четко выражают историкоантропологический подход.

Во-первых, в связи с исследовательским конкурсом на лучшую работу в области социальной истории быта, отмечаемую премией президента ФРГ, были изданы три солидных сборника по вопросам социальной истории быта в период индустриального развития (Reulecke und Weber, 1978), истории быта в буржуазном обществе (Niethammer, 1979) и эволюции культуры быта в Германии (Huck, 1980). Не столько программное содержание, сколько обилие до тех пор нетронутых сюжетов делают эти издания увлекательным введением в историю быта. Детально разрабатываются и побуждают к новым поискам такие важные темы, как технизация мира труда, жилищный вопрос у рабочих, перемены в детском питании, быт школы в молодом промышленном городе, буржуазная культура жилища, жилищные условия на селе, жилищное строительство в Веймарской республике, сексуальная культура молодежи, соотношение между удовлетворением потребностей и промышленным трудом, роль ресторана в рабочем движении, празднества и клубы в рабочем квартале. [216]

Вторым большим достижением является совместная работа представителей социально-экономической истории Г.Й.Тойтеберга и П.Боршайда в Мюнстере, которые с 1983 г. издают даже собственную серию «Труды по истории быта» (Borscheid und Teuteberg, 1983b), насчитывающую к настоящему времени семь томов. Четыре из них посвящены истории жилья, два — питанию. Боршайд, опубликовавший в этой серии свою большую работу «История старости» (Borscheid, 1987), выступил в 1983 г. в поддержку концепции истории повседневной жизни, на которую оказала влияние философская феноменология А.Шюца и его теория жизненной среды. История быта имеет дело с событиями и процессами, которые изо дня в день повторяются в действиях и мыслях человека и создают прочный фундамент его жизни и деятельности. Это касается прежде всего «жилья, одежды и питания, личной жизни и профессиональной учебы, удовольствий и общения с другими людьми, а также культуры в широком смысле» (Borscheid, 1987, S.79).

И все же наиболее крупные историко-бытовые работы написаны на материалах периода «третьего рейха». Самое известное исследование, организованное Институтом современной истории в Мюнхене, посвящено различным формам сопротивления и террора в Баварии в 1933-1945 гг. (Broszat, 1977–1983). Главным в этой работе, которую вначале возглавлял покойный М.Брошцат, является совершенно новая оценка форм политического сопротивления в «третьем рейхе» и попытка их дифференциации. Хотя при этом и затрагивались общие проблемы повседневной жизни и поведения людей в условиях фашизма, однако не они находились в центре внимания данной работы. Поэтому ее вклад в методологию исследования истории быта как нового направления социальной истории, имеющего антропологический оттенок, остается в целом довольно скромным. Более перспективными и результативными представляются усилия покойного Д.Пойкерта, который, используя материал мюнхенцев, впервые теоретически осмыслил проблемы быта в «третьем рейхе», в частности, в своем труде «Соотечественники и члены общественных организаций. Их приспособление, устранение и протест при национал-социализме» (Peukert, 1982). Пойкерт ясно высказался за создание самостоятельной теории истории быта, которая, однако, должна дополняться общим анализом социальных взаимосвязей. При этом он рекомендовал опираться на теоретические выводы Ю.Хабермаса, в «Теории коммуникативного действия» которого он видел первую попытку «найти связь между микро-и макроуровнем истории, накоплением фактов жизненного опыта и системным анализом, а также между антропологической и более строгой социально-исторической постановкой проблем» (Peukert, 1982, S.64).

Инициатором четвертого, наиболее амбициозного и новаторского направления явился Л.Нитхаммер, который еще в 1980 г. решительно высказался за изучение истории быта, в том числе самого недавнего прошлого, рано овладел методом сбора устной исторической информации, необходимой для создания такой истории. В воспоминаниях очевидцев, т.е. в коллективной памяти, он ищет связь между историей быта и историей жизненного опыта и успешно находит ее. Его «История жизни и социальная культура в Рурской области в 1930–1960 гг.» (см.: [217] Niethammer, 1983; Niethammer und Plato, 1985), задуманная с большим размахом, построена на подробном анализе устных воспоминаний о жизни в Рурской области при фашизме и в послевоенные годы. Три мотива научного исследования сошлись здесь воедино: интерес к проблематике «непрерывности», целью которого является выявление в толще народных масс предпосылок установления демократии; к утверждению социал-демократических принципов в Рурской области; и, наконец, к исследованию народного опыта, для того чтобы реконструировать субъективные предпосылки социополитического поведения.

Последние шаги в уточнении границ научных интересов истории быта, направленные на защиту этого направления от критики, принадлежат А.Людтке, автору книги «История быта. К вопросу о реконструкции исторического опыта и образа жизни» (Ludtke, 1989a). Этот труд в центр внимания истории быта ставит жизненную практику человека и главной задачей считает «разъяснение» связи между образом жизни как примерным ориентиром и «обыденной жизнью как совокупностью форм повседневного поведения и опыта». Поэтому он тесно соприкасается с интересами Г.Медика. Хотя в его работе не устанавливается жесткая связь с исторической антропологией, однако такое понимание истории быта инициирует новые подходы к антропологически ориентированной историографии.

4. Самое непосредственное отношение к исторической антропологии имеет историческое изучение народной культуры, которое, хотя и связано с культурой быта и получило с ее развитием новый импульс, однако обладает собственной традицией и программой этнологического характера. Изучение культуры простых людей, как и истории их быта, вряд ли можно было относить к предмету исторической науки до конца 70-х годов, когда произошло значительное повышение интереса к обстоятельствам жизни и быта «низших слоев». Историческое изучение народной культуры, с одной стороны, опирается на богатую традицию исторической фольклористики, которую немецкая социальная история, отделившись от социологии и ее макроисторических теорий, буквально заново открыла для себя. Фольклористика освободилась в 70-е годы от этой коварной традиции теоретизирования, переименовав себя в «европейскую этнологию» или «эмпирическую науку о культуре» и проделав практическую работу, результаты которой можно было непосредственно использовать. Историки по-новому прочли подробные исторические исследования К.-С.Крамера о «недавней» народной жизни (Kramer, 1985; 1987) и Г.Мозера о «смене народных обычаев в ходе истории» (Moser, 1985), а также крупные труды Р.Брауна и Г.Баузингера о народной культуре в промышленную эпоху (Braun, 1960; Bausinger, 1987). С другой стороны, это новое направление в историческом изучении народной культуры черпало идеи в интеллектуальной дискуссии с зарубежной этнолого-антропологической наукой. Работы Дж.Гуди о браке и семье или об умении читать и писать в традиционных обществах (Goody, 1975; 1983; 1986), анализ обрядов, сделанный В.Тернером, «Культура и практический разум» М.Салинз (Sahlins, 1976), и особенно работы К.Герца «Точное описание» (Geertz, 1983) и П.Бурдье «Реконструкция логики общественной практики» (Bourdieu, 1990) открыли для историков новые горизонты. Наконец, первостепенное и постоянное [218] воздействие на развитие научной мысли в Германии оказывали новые исследования народной культуры, выходившие из-под пера зарубежных историков. С этим связано, в частности, возрождение интереса именно к антропологически ориентированной историографии. Широкое внимание в этой области привлекли работы русского историка А.Гуревича (Гуревич, 1972), англичанина П.Берка (Burke, 1981) и француза М.Мухембледа (Muchembled, 1984), но более долговременное воздействие оказали труды англичанина Э.П.Томпсона (Thompsons, 1980), итальянца К.Гинзбурга (Ginzburg, 1979), а более всего работы американки Н.Дэвис, чье подробное описание городской культуры XVI столетия произвело самое яркое впечатление (Davis, 1986; 1987).

Если история быта обращена преимущественно к XIX и XX столетиям, то изучение народной культуры охватывает ранний период нового времени. Это относится и к Германии. Хотя до сих пор нет обширной монографии, в которой содержалась бы новая постановка вопроса об изучении народной культуры, однако имеется целый ряд исследований программного характера, прежде всего работ, проливающих свет на отдельные проблемы в самых различных направлениях научного поиска. В 1982 г. Р. ван Дюльмен опубликовал сборник «Культура простых людей» (Dulmen, 1982), в котором освещены проблемы дисциплины и поставлены вопросы о кодексе чести и о значении обрядов. Во втором сборнике «Народная культура. О новом открытии забытого быта» (Dulmen und Schindler, 1984), в статье «Исторические следы «другой» цивилизации» Н.Шиндлер говорит о проблемах и задачах исторического изучения народной культуры, указывая при этом на самостоятельность этого направления. Авторы сборника ставили перед собой цель увязать друг с другом две задачи: «Во-первых, на основе отдельных, подробно рассказанных случаев собрать сведения о поведении зависимых и угнетенных групп и классов и проявлениях их культуры, считая эти проявления не формами выражения объективных культурных традиций, а результатом ситуаций, создаваемых конкретными жизненными обстоятельствами. Во-вторых, раскрыть представления, опыт и действия групп и классов не в отрыве от объективных процессов и структурных детерминант, а как процесс их специфической интериоризации и трансформации соответствующими группами» (Schindler, 1984, S.10).

Убедительные примеры новой точки зрения, которые можно рассматривать как антропологическую постановку вопроса, дают — я могу здесь представить авторов лишь выборочно — уже упомянутый Г.Медик с его работами о плебейской культуре в переходный период к капитализму (Medick, 1982), о сексуальной культуре молодежи и проведении досуга в сельском обществе раннего периода нового времени (Medick, 1980), Н.Шиндлер, который писал о потешной культуре в XVI в., о культуре и образе жизни нищих в XVII столетии (Schindler, 1988) и об истории принятой в народе практики публичных порицаний (Schindler, 1990), Р.Бек, занимавшийся вопросом о незаконных и добрачных сексуальных связях в сельской местности и о роли священника в деревне в XVIII столетии, Е.Лабуви — о роли мужчин в процессах над ведьмами (Labouvie, 1990). Следует назвать также Р.Шульте, ярко описавшую мир поджигателей, женщин-детоубийц и браконьеров в сельском обществе XIX столетия. [219]

Итоги исследований по народной культуре подвел в своих работах В.Кашуба (Kaschuba, 1988a; 1988b). Критически оценивая состояние дел, он считает необходимым освободить понятие традиционной народной культуры от статичного и единообразного содержания и указывает на то, что исторические уклады жизни и социальная практика могут быть раскрыты только во взаимосвязи трудовой деятельности и властных отношений, коммуникации между людьми и общественного мнения, на основе наблюдений и обобщений. Собственным предметом исследования специалистов по народной культуре являются, по его мнению, групповые и межгрупповые структуры, народная культура как «культура производителей», совместные жизненные планы и образ мыслей.

5. Изучение женской проблематики историками развивалось в определенной, но довольно слабой связи с изучением семьи и истории быта — в той мере, в какой это отвечало принципу историзма. Уже сам характер предмета исследования очень быстро привел к историко-антропологической постановке вопроса. С самого начала специалисты по истории женщин проявили скептическое отношение к традиционной историографии, и прежде всего к исторической социологии, поскольку женщинам не находилось там места. К этому надо добавить политическое влияние нового феминистского движения. Историческое изучение женской проблематики получило заметное развитие с середины 70-х годов, хотя часто больше на уровне программных деклараций, чем в плане эмпирической работы. Вначале речь шла о том, чтобы вновь открыть вытесненную из официальной историографии женщину во всех ее ипостасях, т.е. серьезно воспринять тот факт, что женщины имеют свою собственную историю, да и вообще историю, которая не растворяется в истории семьи и патриархального по сути общества. Преимущественный интерес исследователей привлекли история женского движения, история самостоятельной деятельности женщин и история семейного хозяйства. А.Кун и Й.Рюзен начали в 1979 г. издавать серию «Женщина в истории» (Kuhn und Rusen, 1979); они опубликовали работы по обойденным вниманием и малоисследованным темам. Еще большим стимулом в развитии нового направления изучения женской проблематики оказался изданный К.Хонеггер и Б.Хейнц труд «Реестры бессилия. О социальной истории проявлений женского движения сопротивления» (Honegger und Heintz, 1981), в котором историки-иностранки впервые обратили внимание на «собственную» историю женщины и тем самым обозначили вехи для антропологической постановки вопроса. Присутствовал здесь и вопрос о «специфическом смысле» понятия, которым охватывались проблемы быта, самовыражения и жизненного мира женщин. Решающий поворот наступил, однако, в начале 80-х годов, когда пришло понимание того, что историю женщин можно раскрыть лишь в связи с миром мужчины и, таким образом, история женщин должна быть интегрирована в историю полов. Более того, было признано, что понятию пола как исторической категории следует уделять во всеобщей истории столь же серьезное внимание, как и понятию класса. Наиболее решительными пропагандистками новой истории женщин были, К.Хаузен и Г.Бок. Первая, издавшая в 1983 г. книгу «Женщины ищут свою историю»(Hausen, 1983), попыталась на отдельных примерах дать новую интерпретацию проблемы. Вторая в различных работах, прежде [220] всего в своей статье «История, история женщин, история полов» (Bock, 1988) подвела итог: «В истории полов речь идет не просто о небрежном отношении к одному из объектов, как к предмету исследования, но о таких отношениях между людьми, на которые в обычной исторической науке не обращали внимания или занимались ими слишком мало, а именно об отношениях между полами, и об отношениях между представителями одного пола».

Если Г.Бок интересовалась прежде всего историей полов, которая учитывает жизненные условия женщин в той же мере, что и мужчин, то фольклористка К.Липп в своем не менее значимом сочинении «Размышления о методах научной дискуссии» (Lipp, 1988) шла другим путем, хотя интересы обеих и сходятся в главном. Для К.Липп речь идет уже не о том, чтобы закрепить за женщиной «объективно» соответствующее ей место, но о том, чтобы открыть в женщине субъекта и дать ей слово. «При изучении женской проблематики важно обращать внимание на повседневную жизненную обстановку и специфический опыт женщин. Речь идет о взгляде изнутри, о реконструкции переживаний и смыслового контекста женской деятельности. Видеть в женщине субъекта означает понять ее как активного творца культуры» (Lipp, 1988, S.30). Свою твердую субъектную ориентацию К.Липп разделяет со многими специалистами по истории быта и народной культуры, и также как и они рекомендует «точное описание» в качестве первого шага к интерпретации. Но это только одна сторона ее позиции. С другой стороны, она указывает на то, что история женщин доступна для реконструкции только во взаимосвязи с историей отношений между полами, причем пол является для нее не биологическим понятием, а «культурной конструкцией, чья конфигурация меняется в соответствии с различными условиями производства и жизни» (Lipp, 1988, S.36).

Поскольку условия жизни, образ и сфера деятельности женщин существенно отличаются, постольку нет женщины как универсального субъекта, подобно тому, как нет идентичной для всех времен и регионов универсальной модели патриархата: «Процесс исторических перемен, которому подвержены и отношения между полами в различных общественных группах, неуловим из-за антиисторичности универсального понятия патриархата», — пишет К.Липп. (Lipp, 1988, S.35).

Разрыв между намерениями и действительным состоянием дел существует и в изучении женской проблематики, тем более что утверждение нового направления связано с трудной, кропотливой работой. Новый взгляд на мир женщины предлагают последние публикации С.Мейер, Е.Шульц, К.Липп и Д.Вирлинг («Прислуга для всех дел. Рабочие будни и история жизни городской прислуги на рубеже столетий» (Wierling, 1987)).

* * *

Пять перечисленных новых направлений в социальной истории развивались в борьбе с «устоявшейся» исторической наукой и вызвали дискуссию, которая продолжается по сей день и затрагивает теоретические основы истории. Хотя все они преследуют различные цели, что не в последнюю очередь обусловлено характером изучаемых объектов, однако их объединяет интерес к образу жизни простых людей, включая [221] их быт и субъективный жизненный опыт. Они близки друг другу также в теории и методике изучения материала, соответствующих предмету исследования. Обусловленная этими особенностями историко-антропологическая постановка проблем стимулирует внедрение в исторические исследования принципиальных основ исторической антропологии. Если даже отношение к исторической антропологии не получает прямого и четкого выражения, многие такие работы по своей стилистике воспринимаются как историко-антропологические.

Выделенные здесь направления все же не исчерпывают антропологического понимания исторического метода исследования, предлагаемого в Штутгарте, и лишь частично совпадают с исторической антропологией Фрайбургской школы. Это многообразие историко-антропологических подходов ближе всего к концепции геттингенского семинара, с которым у многих названных авторов имеются и личные связи (К.Липп, В.Кашуба, Н.Шиндлер, Г.Нитхаммер). Речь идет прежде всего о том, чтобы научиться использовать багаж социальной антропологии для создания самостоятельной антропологически ориентированной историографии, ибо хотя антропологическое измерение и стало официальным девизом исторической науки, тем не менее антропологические исследования находятся в Германии еще в самом начале пути.

III. МЕТОДИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ИСТОРИКОАНТРОПОЛОГИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

Подчеркнуто антропологическая постановка изучаемых проблем, связанная прежде всего с одновременным развитием истории быта, ставящей перед собой аналогичные цели, породила, как уже сказано, жаркие споры среди немецких историков. Новые научные ориентации вели к новому пониманию исторических процессов, подвергая сомнению общепризнанные интерпретации исторической науки и исторической социологии. Авторы историко-антропологических исследований не только обратились к другим темам, но и выступили за иное обращение с историей, за новое понимание исторической науки вообще, поместив в центр исследования человека с его традициями, опытом и интересами. Главным спорным моментом при этом оказалось понятие культуры, которая в новой интерпретации уже не считается особой сферой социальной действительности – наряду с экономикой и политикой, — а рассматривается как часть всей символической деятельности человека, формирующей и увековечивающей бытие людей.

В этой связи в заключение следует остановиться на пяти главных моментах, которые разъясняют концепцию антропологически ориентированной историографии и во многом определяют характер антропологических исследований в Германии.

1. В современных историко-антропологических исследованиях речь идет не об исторической реконструкции антропологических констант, не об изучении начал и истоков культурно-антропологических феноменов и описании их функций в обществе, а скорее об их значении для человека, которое можно выявить лишь тогда, когда анализу подвергается и соответствующий социальный контекст. Сегодня мы знаем, на[222]пример, что масленица и семья означали в средние века нечто совершенно иное, нежели в наше время, но раскрыть это достаточно полно невозможно, если исходить из простого изменения функций этих явлений. «История, — как писал Э.П.Томпсон, — это дисциплина, которая держит в поле зрения контекст и процесс; каждое явление имеет значение в определенном контексте, а структуры меняются, вследствие чего старые формы могут выполнять новые функции или старые функции реализовываться в новых формах» (Thompson, 1980, S.302). Этот вывод стал руководящим принципом историко-антропологических исследований. Антропологические феномены не являются универсальными предметами исследования, они существуют в социальном контексте и могут быть поняты только в связи с ним.

2. Антропологическая историография складывается в борьбе не только против общей антропологии, но в такой же мере в борьбе с концепцией структурной истории, которая ставила своей целью разъяснение нынешней действительности путем реконструкции объективных процессов и структур. В центре внимания такой истории находится анализ государственной деятельности, игры экономических сил, возникновения классов и т.д. И по мере того как структурная история приближалась к своему идеалу, она становилась историей без человека. В противоположность этому антропологическая историография ставит в центр своего исследования конкретного исторического человека с его опытом и образом поведения.

Поднять изучение социальной практики людей до уровня научного исследования означает прежде всего познать воздействие объективных процессов и структур на человека, выяснить его реакцию на них. Но, поскольку люди не только реагируют, но и действуют, важно также установить обратную связь, реконструировать внутренний мир и образ действий человека и раскрыть его роль в общем историческом процессе и формировании структур, которые никогда не существуют без людей. «Исходить из исторических факторов, многочисленных структур или частичных социальных сфер — «власти», «экономики» и «культуры» — и гипостазировать их в качестве отдельных моментов исторического процесса» – представляется Г.Медику недостаточно рациональным, во всяком случае для истории быта, ориентированной в культурно-и социально-антропологическом направлении. Для него гораздо важнее показать, как «отражаются культурные и социальные «конструкции», «структурирование» и перемены в сферах власти и экономики на повседневных условиях и образе жизни людей». Антропологическое исследование выдвигает на первый план вопрос об опыте и сферах деятельности человека; этим оно не принижает значения внешних сил и структур, а просто в первую очередь изучает то, как человек устраивает свою жизнь и обращается с окружающим миром. В исследовании, ориентированном таким образом, категория человеческого «опыта» занимает такое же важное место, как и категория «структуры», поскольку история общества должна быть одновременно и историей человека.

3. Если социологически ориентированная историческая наука, а также исторические социальные науки оперируют глобальными сферами, работают в макроисторическом масштабе и концентрируют свое внимание преимущественно на общих структурах и процессах, то ис[223]торико-антропологическое исследование работает преимущественно в микроисторическом масштабе. Структурная история хотя и выступает за изучение отдельных явлений, но они имеют для общей теории развития лишь прикладное значение. Микроисторический масштаб антропологически ориентированной историографии подчинен другим задачам. С одной стороны, усилия ученого направлены на раскрытие деятельности человека, реконструкцию непосредственной среды обитания, а, с другой стороны, при этом он нащупывает переплетение властных, экономических и культурных факторов, желая прежде всего найти взаимосвязь между широкими общественными структурами и практикой субъектов, что осуществимо лишь в относительно закрытом и узком пространстве. Если К.Гинзбург рассматривает жизнь мельника на рубеже XVI–XVII вв. (Ginzburg, 1979), Э. Ле Руа Ладюри — социальные отношения в одной деревне (Le Roy Ladurie, 1980) аН.Дэвис — образ жизни одного города, то это происходит не потому, что их ограничивает объем фактического материала, а потому, что такова в данном случае программная установка.

Микроистория вполне может претендовать на достоверность своих результатов, которые во всяком случае основаны не на подтверждении уже имеющейся общей теории, а на том, что на примере одной социальной ячейки, в рамках конкретного ограниченного пространства обретается общее знание и понимание того, как при тех или иных условиях, опираясь на свой опыт, люди ведут себя, действуют, справляются с повседневными нуждами и организуют свою жизнь. Это не исключает более широкого анализа, который вместе с тем никогда не игнорирует жизненный опыт людей, накопленный в их локальном мире.

4. Если в структурной истории большой удельный вес принадлежит теории, поскольку приходится объяснять не отдельные, единичные явления, а эпохальные структуры и процессы, то антропологическая историография придерживается принципа осторожного обращения с социологическими теориями. Антропологическое исследование понимает культуру и формы ее выражения не только как систему норм, ценностей и символов. Оно видит в культуре медиума социального опыта и социальных действий, выразителя социальных отношений и жизненной практики, исповедуя метод «непосредственного описания» по К.Герцу, который однажды сказал: «Задача теоретической этнографии состоит в составлении словаря терминов, с помощью которых можно выразить саморефлексию символической деятельности, т.е. роль культуры в человеческой жизни» (Geertz, 1983, S.39). Под «непосредственным описанием» К.Герц имел в виду смешанные теоретико-повествовательные формы аргументации, цель которых в том, чтобы не только систематически уменьшать разрыв между теоретическим оснащением и эмпирической работой, но и тщательно шлифовать интерпретационные возможности, постоянно переходя от дедуктивных к индуктивным выводам, и эмпирически обогащать умозаключения до тех пор, пока они по крайней мере приблизительно не выявят смысл происходящего действия. Модель микроистории и концепция «непосредственного описания» вызвали острую дискуссию среди специалистов по социальной истории. Правда, Кокка не без основания предупреждал о «неисторической иллюзии тех, кто пытается выводить понятия и теории, призванные слу[224]жить раскрытию исторической реальности, из нее самой». Поэтому он мог принять антропологизацию исторической методологии и проблематики только как «экспансию» социальной истории, контролируемую с помощью теории. Однако было бы ошибкой считать метод «непосредственного описания» враждебным историзму и теории. Без теории невозможно определить перспективы научного исследования и сформулировать проблему. Но это должно происходить только имплицитно, в процессе анализа фактического материала. Во всяком случае Кокка однозначно отвергает все инструментально внедренные теории, объясняющие мир, такие, как марксизм или теория модернизации. В них постановка вопроса и гипотезы выводятся не из смысловой взаимосвязи, заложенной в первоисточниках, а из самой концепции. Если же пытаться реконструировать взаимосвязь отдельных действий и культурных проявлений, то необходимо внимательно разбираться в их содержании, а не пытаться в ускоренном темпе разнести их по категориям, установленным существующей теорией.

5. Следует подчеркнуть еще один, последний пункт. Антропологическая историография выступает против прямолинейности социальной истории, ибо при этом слишком быстро исчезают из поля зрения, буквально маргинализируются те процессы и явления, которые имеют для человека весьма важное значение. Именно поэтому невозможно было увидеть историю женской проблематики и традиции народной культуры в образе жизни и мысли людей. Уже давно говорили об одновременности неодновременного, но что это конкретно означает, социальная история, ориентированная на глобальные процессы и структуры, объяснить не могла. Своенравие и многообразие исторической жизни, в том числе альтернативные возможности развития, оставались слабо освещенными или недооценивались как давно известные банальные вещи, хотя, бесспорно, традиции имеют живую историю, а история не ограничивается лишь модернизацией существующих миров.

В противоположность этому этнологический и антропологический подходы направлены не на известное и постоянное в истории, а прежде всего на «постороннее» (побочное), давно отодвинутое социальной историей в сторону как нечто курьезное. Под этим понимаются не только малозначительные аспекты истории «слаборазвитого» общества, но и «постороннее» из истории «развитых» стран, своенравные и сопротивляющиеся теоретическим схемам явления, в том числе «обособленное и подавленное». Н.Дэвис следующим образом характеризует выигрыш в знаниях, который может в перспективе дать антропология: «Антропология не предоставляет в наше распоряжение нечто вроде убедительной концепции социальной реальности, которую мы как историки должны признать. Она является параллельной дисциплиной, значительно расширяющей наши собственные возможности проникновения в прошлое... Воздействие антропологии на мое историческое мышление состояло не в том, чтобы подкрепить мое видение неподвижного прошлого, а в том, чтобы раскрыть передо мной многообразие человеческого опыта. Правда, будучи историком, все время пытаешься отыскать образцы, однако последние далеко не обязательно позволяют уложить себя в схему исторического развития. Рынки не всегда ликвидируют практику обмена подарками и их дарения, крупные центры не всегда компенсируют [225] достоинства провинциальной специфики, а сама история далеко не всегда заменяет мифы. Антропология может расширить наши возможности. Она помогает нам снять шоры с глаз, иначе сфокусировать взгляд на историю, благодаря чему мы в состоянии так посмотреть на прошлое, чтобы при этом увидеть прежде всего незаметные на первый взгляд и неожиданные явления на кажущемся столь знакомым ландшафте исторических текстов» (Raulff, 1986, S.50).