Скачать doc-версию (221 KB)

Этот очерк — попытка наблюдения и анализа, за исключением ясно оговоренных утверждений,-не является выражением личного кредо автора, его предпочтений и оценок. Об этом приходится говорить с самого начала не только для того, чтобы отграничить наш очерк от других, которые представляют собой скорее апологии или же призывы работать в тех областях истории, где работают их авторы (в настоящее время социальная история не нуждается ни в защите, ни в призывах), но и для того, чтобы избежать двух недоразумений. С последними особенно часто сталкиваешься в дискуссиях остроидеологического содержания. Таковы все дискуссии по социальной истории.

Первое недоразумение — это тенденция читателей отождествить взгляды автора с теми, о которых он пишет. Здесь иногда не помогают даже совершенно недвусмысленные протесты с его стороны. Второе недоразумение — это тенденция смешивать идеологические или политические мотивы исследования, способы его использования с его научной ценностью. Когда идеологические установки или побуждения автора приводят к тривиальностям или ошибкам, как это часто бывает в общественных науках, мы можем с легким сердцем осудить мотивацию автора, его методы и результаты. Однако жизнь была бы значительно проще, если бы наше понимание исторических событий развивалось только благодаря работам тех историков, со взглядами которых по всем общественным и даже личным вопросам мы либо согласны, либо же им симпатизируем. Социальная история сегодня в моде. Никто из тех, кто занимается ею, не очень бы желал, чтобы его идеологические установки были отождествлены с установками других историков, работающих в том же самом направлении. И все-таки сегодня не так важно точное определение своих собственных позиций, как решение вопро-[289]cа о том, каково место социальной истории после ее плодотворного, хотя и несистематического, периода двадцатилетнего развития и каковы ее будущие перспективы.

I

Термин «социальная история» всегда был трудно определим. До недавнего времени к этому особенно и не стремились, так как на точных разграничениях настаивали в основном в силу ведомственных и профессиональных интересов, которые, однако, не выражались в достаточно четкой форме. Вообще говоря, до современной моды на эту дисциплину (или по крайней мере на ее название) термин «социальная история» использовался в трех, иногда перекрывающихся смыслах.

Во-первых, им обозначали историю низших классов, точнее говоря — историю движений бедноты («социальные движения»). Термин мог бы быть еще более конкретизирован, если его отнести к истории профсоюзных и социалистических идей и организаций. Целый ряд историков был привлечен в эту область исторической науки¹.

Во-вторых, этот термин использовался для обозначения исторических работ по самым разнообразным вопросам человеческой деятельности. Последние было бы трудно определить, не обращаясь к таким понятиям, как «манеры, обычаи, повседневная жизнь».

Таково понимание социальной истории англосаксами, для которого по каким-то, может быть, лингвистическим причинам в английском языке отсутствуют подходящие термины для соответствующего обозначения; немцы, пишущие по тем же самым вопросам, весьма поверхностно и по-журналистски назвали бы его Кultur-Sittengeshichte (нем.: «история культуры», «история нравов»). Этот тип социальной истории не был всецело ориентирован на низшие классы. Скорее дело обстояло иначе, хотя политические радикалы в этой области и обращали на них большое внимание. Такой смысл термина создавал не явно выраженную основу тому, что может быть названо «остаточным» подходом к социальной истории. Последний был на-[290]иболее рельефно определен Дж. М. Тревельяном в его работе «Английская социальная история» (Лондон, 1944). Для него-это «история, из которой исключена политика». Данное определение не нуждается в комментариях.

Третье значение этого термина, безусловно, является наиболее распространенным. Оно особо важно для наших целей. Термин «социальная» используется в этом случае в совокупности с термином «экономическая история». И действительно, до второй мировой войны, вне англосаксонского мира названия самых важных специальных журналов в этой области всегда объединяли оба эти термина, как, например: Vierteljahrschrift für Sozial-u. Wirtschaftgeschichte, Revue d'Histoire E. and S, Annales d'Histoire E. And S. Необходимо признать, однако, что экономическая половина в такой комбинации терминов явно доминировала. Едва ли существовала социальная история, которую можно было бы сопоставить по объему с многочисленными томами, посвященными экономической истории различных стран, периодов и отраслей. Действительно же экономических и социальных историй было мало. До 1939 года мы можем назвать только несколько работ этого типа, хотя и написанных маститыми авторами (Пиренн, М. Ростовцев, Дж. Томпсон, может быть, Допш)*. Монографических исследований и журналов по этим вопросам было еще меньше. Тем не менее весьма примечательно ставшее привычным объединение в один термин понятий экономического и социального как при определениях общего предмета исторической специализации, так и в более специализированных рамках экономической истории.

Здесь обнаруживалось стремление к такому подходу к истории, которое бы принципиально отличалось от подхода Ранке. Историков этого типа интересовало развитие экономики, так как оно проливало свет на структуру и изменения в обществе, более конкретно — на отношения между классами и социальными группами, как это отметил Джордж Анвин**². Этот социальный параметр прослеживается даже в работах наиболее осторожных историков-экономистов, коль скоро они притязают на то, чтобы быть историками. Даже Клэпхэм*** доказывал, что экономическая история является самой фунда-[291]ментальной из всех разновидностей истории, так как ней рассматривается основа общества³. Преобладание экономического над социальным в этой комбинации, по нашему мнению, объяснялось двумя причинами. Частично оно было связано с определенными положениями самой экономической теории, которая, как, например, в марксизме или же в немецкой исторической школе, отказывалась изолировать экономику от социальных, институциональных и других элементов общества. Частично — с тем, что политическая экономия в своем развитии опережала другие общественные науки. Если история намеревалась органически включиться в другие общественные науки, то ей прежде всего надлежало установить взаимопонимание с политической экономией. Можно было бы пойти и дальше, доказывая вместе с Марксом, что при всей неразделимости экономического и социального аналитической основой исторического исследования эволюции человеческих обществ должен быть процесс общественного производства.

Ни одна из этих трех версий социальной истории не сложилась в специализированную академическую дисциплину до 50-х годов нашего века, хотя и было время, когда знаменитые «Анналы» Марка Блока и Люсьена Февра отказались от экономической части своего названия. Однако это было временным эпизодом военных лет и название, под которым этот журнал известен уже в течение четверти столетия, а именно как Annales: economies, societétes, civilisations (Анналы: экономики, общества, цивилизации.- Ю. А.), равно как и его содержание, отражают глобальные и всеохватывающие установки его основателей. Ни сама социальная история, ни характер рассмотрения ее проблем не развивались серьезно до 1950 года. Специальные журналы, все еще очень немногочисленные, появились лишь в конце 50-х годов. В качестве первого журнала в этой области (1958 г.) мы можем назвать «Comparative studies in Society and History».Таким образом, социальная история как специализированная академическая дисциплина совсем нова.

Чем же объясняется столь быстрое развитие и все возрастающая самостоятельность социальной истории за [292] последние двадцать лет? На этот вопрос можно ответить, только приняв во внимание методические и организационные изменения в общественных науках, а именно планомерно осуществляемую специализацию экономической истории, отвечающую требованиям быстро развивающейся экономической теории и анализа. Хорошим примером этой специализации является «новая экономическая история». Замечательное и всеохватывающее развитие социологии как самостоятельной области знания и как моды в свою очередь потребовало создания вспомогательных исторических дисциплин. Здесь дело обстояло так же, как и с развитием экономической теории. И мы не можем пренебрегать всеми этими факторами. Многие историки, ранее называвшие себя экономическими, не нашли себе места в быстро сужающихся рамках экономической истории. Они-то и приветствовали звание «социальных историков». В атмосфере 50-х и 60-х годов такой исследователь, например, как Р. Тони*, едва ли был бы принят в число экономических историков, будь он молодым историком, а не президентом Общества экономической истории. Однако подобные академические переименования и профессиональные перемещения вряд ли могут объяснить многое, хотя их и не следует упускать из виду.

Значительно более важна общая историзация общественных наук, которая ретроспективно представляется наиболее существенным явлением. Здесь нет необходимости подробно объяснять причины этих перемен в общественных науках, достаточно только указать на огромное значение революций и борьбы за политическое и экономическое освобождение колониальных и полуколониальных стран, которые привлекли внимание правительственных, международных и исследовательских организаций, а следовательно, и специалистов по общественным наукам к тому, что, в сущности, является проблемами исторического преобразования⁴. Все эти проблемы до настоящего времени были вне или в лучшем случае на периферии внимания академической ортодоксии в общественных науках и неизменно пренебрегались историками.

Как бы то ни было, исторические по своему существу проблемы и понятия (иногда это лишь сырые полуфабрикаты: «модернизация» или «экономический рост») проникли в дисциплины ранее весьма невосприимчивые к истории, если не прямо враждебные ей, как, например в случае социальной антропологии Редклифа-Брауна. Прогрессирующее проникновение истории в общественные науки особенно наглядно на примере экономической науки. Здесь в так называемой «экономике роста» предписания (хотя и достаточно утонченные, но все же напоминающие рецепты из поварской книги) претерпели существенное изменение благодаря растущему пониманию того, что экономическое развитие определяют и внеэкономические факторы. Короче, ученый-обществовед, пренебрегающий понятиями социальных структур и их трансформацией, игнорирующий историю обществ, может получить только самые тривиальные результаты в своих исследованиях. Забавный парадокс сегодня заключается в том, что экономисты начинают нащупывать некоторые пути к пониманию социального (или же по крайней мере не чисто экономического). В то же время историки-экономисты, осваивая экономические модели пятнадцатилетней давности, настолько озабочены тем, чтобы их построения выглядели как можно более жесткими, что забывают обо всем, кроме уравнений и статистики.

Какой вывод можно сделать из этого краткого обзора возникновения и развития социальной истории? Едва ли этот обзор может служить хорошим введением в ее предмет и рассматриваемую ею проблематику. Но он может объяснить, почему некоторые более или менее разнородные предметы объединились в дисциплину с общим на-[294]званием и каким образом развитие других общественных наук подготовило почву для создания академической теории, названной этим термином. В лучшем случае в нем содержатся некоторые намеки, на одном из которых нам хотелось бы остановиться.

Обзор социальной истории в прошлом, по-видимому, показывает, что ее наиболее крупные и известные представители всегда испытывали определенное неудобство при использовании этого термина. Они или по примеру великих французов, которым мы стольким обязаны, предпочитали называть себя просто историками, а свою задачу — «тотальной» или «глобальной» историей, или же но примеру некоторых других исследователей пытались включить в состав истории все завоевания социальных наук, не уповая в отдельности на какую-либо из них. Марк Блок, Фернан Бродель, Жорж Лефевр — все это имена, которые нелегко включить в рубрику социальных историков. Они являются таковыми лишь постольку, поскольку все они принимают утверждение Фюстель де Куланжа: «История — это не совокупность фактов, случившихся в прошлом. Это наука о человеческих обществах».

Социальная история никогда не сможет стать специализированной дисциплиной, как, например, экономическая или любая иная история, так как ее предмет невозможно изолировать. Некоторые виды человеческой деятельности можно определить как экономические, по крайней мере с целью их анализа, и подвергнуть их историческому исследованию. Хотя это выделение экономического (если только при этом не преследуются строго определенные цели) может быть и искусственным, оно не бесполезно. Точно так же, как небесполезна история идей старого типа, в которой цели, зафиксированные в письменной форме, изолированы от их человеческого контекста, и их филиация прослеживается от одного автора к другому. Но социальные или же социетальные аспекты человеческого бытия не могут быть отделены от других его аспектов. Такая дифференциация может основываться лишь на тавтологии или же на чрезмерных упрощениях проблемы. Их нельзя даже на мгновение отделить от способов, с помощью которых человек получает средства к существованию из своего материального окружения. Точно так же эти аспекты нельзя отделить и от его идей, ибо отношения людей друг с другом выражаются [295] и формулируются в языке, который органически связан с понятиями. Этот перечень взаимосвязей можно было бы продолжить. Историк идей может и не обращать внимания на экономику, а историк экономики — на Шекспира. Но социальный историк, который выпустил бы из поля своего зрения то или иное, продвинулся бы не слишком далеко. И хотя в высшей степени невероятно, чтобы монография по провансальской поэзии оказалась экономической историей, а исследование по инфляции в шестнадцатом веке — интеллектуальной историей, оба эти явления могут рассматриваться таким образом, что они войдут в социальную историю.

II

Рассмотрим теперь проблемы создания истории общества. Первый вопрос, с которым сталкивается социетальный историк, состоит в том, чем он может воспользоваться в других общественных науках и в какой мере они остаются науками об обществе, когда они обращаются к прошлому? Это резонный вопрос, и опыт двух последних десятилетий показывает, что на него можно дать два ответа. С одной стороны, совершенно очевидно, что с 1950 года социальная история формировалась не только под влиянием профессиональных структур других общественных наук (например, специфических требований к университетским курсам для студентов, изучающих эти дисциплины) и их методов и методик, но также и под влиянием их проблематики. Едва ли будет преувеличением сказать, что недавний расцвет исследований по промышленной революции в Великобритании (вопрос, которым эксперты по экономической истории пренебрегали, сомневаясь в правильности самого термина «промышленная революция») объясняется прежде всего стимулирующими требованиями экономистов ответить на вопросы, как происходят индустриальные революции, что к ним приводит в каковы их социально-политические последствия. За некоторыми выдающимися исключениями этот поток стимулирующего влияния за прошедшие двадцать лет был однонаправленным. С другой стороны, посмотрев на недавнее развитие общественных наук под иным углом зрения, мы будем поражены очевидным сближением представите-[296]лей различных дисциплин в направлении социоисторической проблематики. Примером здесь может служить исследование долговременных процессов. Среди авторов, пишущих по данной проблематике, мы встречаем и антропологов, и социологов, и историков, и представителей политических наук, не говоря уже об исследователях литератур и религий. Хотя, насколько я знаю, экономисты еще не встречаются. Можно также отметить случаи, когда исследователи с неисторической профессиональной подготовкой, по крайней мере временно, занимаются работой, которую историки назвали бы исторической. Примером могут служить социологи Ч. Тилли и Н. Смелсер, антрополог Э. Вольф, специалисты по политической экономии Э. Хаген и Дж. Хикс*.

Не следует забывать, что если обществоведы (неисторики) начинают задавать собственно исторические вопросы и обращаются к историкам за ответами, то это происходит потому, что у них самих этих ответов нет. И если они иногда сами превращаются в историков, то только потому, что историки, работающие в данной области, не дают им нужных ответов. Заметное исключение в этом отношении представляют марксисты⁵.

Кроме того, хотя в настоящее время и есть некоторые представители других общественных наук, обнаруживающие достаточную компетентность в нашей области, все же больше оказывается таких, которые ограничиваются использованием нескольких плохо усвоенных механических моделей и понятий. Я уже не говорю о достаточно большом числе других ученых-обществоведов, отваживающихся на рискованные экскурсы в области исторических источников без достаточного знания опасностей, которые [298] их здесь подстерегают, или же средств преодоления и избежания этих опасностей. Одним словом, ситуация в настоящее время такова, что историки, при всей их готовности учиться у других наук, скорее, должны учиться сами. Нельзя создать историю общества, используя фрагментарные модели других наук. Она требует адекватных новых моделей или по крайней мере разработки существующих набросков к ним.

Все это, конечно, не относится к вопросу о методиках и методах. Здесь историки не только в значительной степени должники, но и продолжают одалживать им необходимое. Я не намереваюсь рассматривать данный аспект проблемы истории общества, но одно или два замечания в этой связи можно было бы сделать. Учитывая характер наших источников, мы вряд ли можем ожидать большого прогресса в методологии исторических исследований без методик выявления, статистической группировки и обработки большого количества данных. Мы должны чаще прибегать к разделению труда в исследовании и техническим средствам, разработанным другими общественными науками. Вне всего этого история останется комбинацией гипотез и случайных фактических иллюстраций к ним.

В равной мере мы нуждаемся и в методиках наблюдения и глубинного анализа отдельных индивидов, небольших групп и ситуаций. Все эти методики были разработаны вне истории и могут быть применены для наших целей. Например, включенное наблюдение социальной антропологии, глубинные интервью, возможно даже некоторые психоаналитические методы. Во всяком случае, все они могут стимулировать поиск их эквивалентов и видоизменений для нашей области. Это может помочь найти ответы на вопросы, которые до сих пор были неразрешимы⁶.

Я очень сомневаюсь в реальности перспективы превращения социальной истории в спроектированную в прош-[298]лое социологию, равно как и экономической истории в ретроспективную экономическую теорию. Эти науки в настоящее время не дают нам полезных моделей или же общих аналитических схем для изучения длительных по времени исторических социально-экономических трансформаций. За исключением такой школы, как марксизм, можно сказать, что основная масса соображений в них была направлена не на исследование этих изменений. Они даже не интересовались ими. Кроме того, можно было бы доказать, что аналитические модели в этих науках были получены в их систематической и наиболее убедительной форме именно с помощью абстракции от исторического изменения. Я бы сказал, что это особенно верно применительно к социологии и социальной антропологии.

Основоположники социологии мыслили более исторически по сравнению с главной школой неоклассической экономической теории*. Но социология — менее развитая наука. Стенли Хоффман совершенно справедливо указал на различие между «моделями» экономистов и «опросными листами» социологов и социальных антропологов⁷. Эти науки также дают определенное видение схемы возможных структур, образованных из элементов, которые можно скомбинировать разными способами, несколько напоминающими кольцо Кекуле. Однако их недостатком является их неверифицируемость. В лучшем случае такие структурно-функциональные схемы могут быть эвристически полезными, по крайней мере для некоторых исследователей. При более скромной их оценке мы можем сказать, что они снабжают нас хорошими метафорами, понятиями или же терминами (такими, как «роль»), представляя удобные средства для упорядочивания собранного материала.

Кроме того, можно было бы показать, что теоретические конструкции социологии (или же социальной антропологии) оказывались наиболее плодотворными тогда, когда они исключали историю как направленное или же ориентированное изменение⁸. В целом же структурно-[299] функциональные схемы выявляют то общее, что характерно для различных обществ, в то время как наша проблема заключается в выявлении специфических различий. Вопрос совсем не в том, какой свет могут пролить племена Амазонки, изученные Леви-Строссом, на современное (или любое иное) общество. Действительная проблема состоит в том, как человечество перешло от первобытнообщинного строя к современному индустриальному или постиндустриальному обществу; какие изменения в обществе имели место в связи с этим движением, были необходимы для этого прогресса и явились его следствием. Или же, иначе говоря, задача состоит не в том, чтобы констатировать постоянную необходимость для всех человеческих обществ обеспечивать себя пищей, выращивая ее или же приобретая каким-либо иным способом. Важно исследовать, что происходит, когда эта функция, с периода неолитической революции в подавляющем большинстве случаев выполняемая классом крестьян, преобладающим в любом аграрном обществе, начинает выполняться небольшими группами других производителей сельскохозяйственных продуктов либо же передается неаграрному производству. Как это происходит и почему? Я не думаю, что социология и социальная антропология, сколь бы ни были они полезны, могут дать сегодня ответы на эти и все другие аналогичные вопросы.

С другой стороны, хотя некоторые и проявляют известный скепсис в отношении способности большинства положений современных экономических теорий служить категориальной основой для исторического анализа обществ (откуда следует необходимость новой экономической истории), я все же склонен думать, что. возможное значение экономической теории для истории очень велико. По своей природе она имеет дело с тем элементом истории, который динамичен по самому своему существу, а именно с процессом и (если использовать большие масштабы времени) прогрессом общественного производства. В той мере, в какой экономическая теория исследует эти стороны производства, она, как это ясно увидел Маркс,- историческая наука. Приведем один пример. Понятие экономического прибавочного продукта, с таким успехом возрожденное и использованное Полем Бараном, совершенно необходимо для любого историка обществен-[300]ного развития⁹. Оно представляется мне не только более объективным и квантифицируемым но и, говоря в терминах анализа, более первичным, чем дихотомия Ое-шешзсЬагк — СеееПзспаЙ (нем. общность — общество) *. Безусловно, Маркс полагал, что экономические модели, обладающие некоторой ценностью для исторического анализа, не могут быть оторваны от социальных и институциональных реальностей, включающих основные типы человеческих общностей, системы родства, не говоря уже о социальных структурах и предпосылках, специфичных для конкретных социально-экономических формаций или культур. И тем не менее, хотя Маркс с полным основанием считается одним из основоположников современной социологической мысли (прямо или косвенно, через его последователей или критиков), его основное интеллектуальное достижение — «Капитал» — является работой, посвященной экономическому анализу. Мы не требуем соглашаться ни с его выводами, ни с его методологией. Но было бы неразумным пренебрегать трудом мыслителя, который больше, чем кто бы то ни было, сформулировал и поставил исторических вопросов, разрешением которых занимаются сегодня общественные науки.

III

Как мы должны работать над историей общества? Я не могу предложить читателю определение или модель того, что мы понимаем под обществом, или же то, что мы хотим знать о его истории. Даже если бы я и мог это сделать, я не уверен, насколько все это было бы полезно. Однако представляется целесообразным предложить небольшой перечень требований к такой истории с тем, чтобы ориентировать и предостеречь будущих исследователей.

1) История общества — это история. Это значит, что одним из измерений общества является реальное хронологическое время. Мы изучаем не только структуры и механизмы их сохранения и изменения, не только общие возможности и схемы их трансформаций, но и то, что[301] имеет место в действительности. Если мы итого не делаем, то, как напомнил нам Фернан Бродель в своей статье «История и долговременность», мы не историки¹⁰. Гипотетическая история характерна и для нашей дисциплины, хотя ее основная ценность состоит в том, что она помогает нам осмыслить возможности не столько прошлого, сколько настоящего и будущего. Применительно к прошлому этим целям служит сравнительная история. Но наша задача состоит в объяснении действительных исторических событий. Анализ возможностей развития капитализма в императорском Китае, например, важен для нас лишь постольку, поскольку он помогает нам объяснить тот реальный факт, что данный тип экономической системы развился впервые полностью, по крайней мере в одном, и только одном, регионе мира. Это обстоятельство в свою очередь может быть не без пользы противопоставлено (опять же в свете общих моделей экономического развития) существующей тенденции других систем социальных отношений, например феодальных, развиваться в значительно большем числе регионов. Таким образом, история общества — это взаимодействие общих моделей социальной структуры и изменений конкретных, фактически совершившихся феноменов. Последнее остается правильным как для временных, так и для пространственных рамок наших исследований.

2) История общества — это, кроме того, те конкретные общности людей, различия между которыми определяются социологией. Это история человеческого общества в отличие, скажем, от сообществ (обезьян и муравьев) или определенных типов обществ и их возможных взаимоотношений. К таким типам общества применимы термины «буржуазное» или «пастушеское». История общества — это вместе с тем история общего развития человечества, рассматриваемого как единое целое. Определение общества в этом смысле поднимает целый ряд сложных вопросов, даже если мы допустим, что наше определение содержит нечто объективно реальное, что весьма вероятно. Трудности остаются, если мы не отбросим как незаконные такие, например, утверждения, как «Японское общество в 1930 году отличалось от английского общест-[302]ва»*. Но даже если мы устраним путаницу различных значений слова «общество», мы столкнемся с целым рядом проблем, потому что, во-первых, размеры, сложность и объем этих объединений изменяются на разных исторических периодах или стадиях развития, и, во-вторых, то, что мы называем обществом, есть одна из совокупностей человеческих взаимоотношений. Существуют и другие иных масштабов и степени полноты понятия, с помощью которых можно классифицировать объединения людей, причем мы часто сталкиваемся с одновременным и перекрещивающимся употреблением возможных классификаций. В таких крайних случаях, как племена папуасов и племена бассейна Амазонки, разные совокупности межчеловеческих отношений могут определять одну и ту же группу людей. Но это весьма маловероятно. Как правило, эти группы не совпадают ни с такими важными для социологии единицами, как, например, община, ни с более широкими системами отношений, из которых строятся те или иные его части и которые в функциональном отношении могут быть или существенны (например, совокупность экономических отношений), или же несущественны (отношения культуры).

Христианство и ислам существуют и признаются в качестве некоторых самоклассификаций. Но хотя они и могут определять некоторый класс обществ, имеющих общие характеристики, они не являются обществами в том смысле, в котором мы говорим о греках или о современной Швеции. С другой стороны, хотя Детройт и Куско являются сегодня частями единой системы функциональных взаимозависимостей (например, как части единой экономической системы), лишь очень немногие стали бы рассматривать их в качестве частей одного и того же общества с социологической точки зрения. Точно так же не стали бы относить к одному обществу римлян и гуннов, которые, совершенно очевидно, вступали в сложные взаимоотношения друг с другом. Как определить совокупности такого рода? На этот вопрос ответить довольно трудно, хотя большинство из нас решили бы его (или же ушли от решения), выбрав некоторый внешний критерий объединения — территориальный, этнический, политический и т. д. Но это решение не всегда удовлетворительно. Проблема группировки сталкивается не только с методологическими трудностями. Одной из главных тенден-[303]ций истории современных обществ является увеличен их масштабов, внутренней однородности (или по крайней мере централизации и ясности социальных отношений переход от существенно плюралистической к существен но унитарной структуре. В свете всего этого проблемы определения становятся очень затруднительными. И об этом знает каждый исследователь.

3) История обществ требует от нас применять если не формализованную и тщательно отработанную модель таких структур, то по крайней мере приближенную схему, устанавливающую первоочередные и второстепенные исследовательские задачи. Мы должны использовать и рабочие гипотезы по отношению к тому, что образует центральное звено или комплекс связей предмета нашего исследования. Все это, конечно, предполагает существование некоторой модели общества. Каждый социальный историк фактически пользуется такими гипотезами и устанавливает относительную важность предметов своего исследования. Так, я сомневаюсь, что исследователь Бразилии XVIII века придал бы большее значение ее католицизму, чем ее рабству. Сомнительно также, чтобы исследователь Великобритании XIX века рассматривал бы родственные связи как основные социальные связи.

По-видимому, среди историков установилось молчаливое согласие относительно принятия достаточно общих рабочих моделей такого рода с некоторыми вариантами. Начинают с материального и исторического окружения, переходят к производительным силам и методам производства (демография занимает некоторое промежуточное положение); затем исследуется структура соответствующих экономических отношений (разделение труда, обмен, накопление, распределение прибавочного продукта и т. д.); затем переходят к социальным отношениям, возникающим из экономических. Далее может следовать изучение институтов общества тех представлений об обществе и его функциях, которые лежат в основе этих институтов. Так устанавливается форма социальной структуры, определяются ее специфические характеристики и детали. Последнее, как правило, сопоставляется с ДРУГИ~ ми источниками методом сравнительного исследования. Таким образом, практика исторического исследования состоит в том, что от процесса общественного производства в его специфическом окружении мысль историка[304] движется «вверх» и «вовне». Историки всегда будут подвергаться искушению (с моей точки зрения, совершенно оправданному) выбрать один из комплексов отношений как центральный и характерный для данного общества, а весь остальной материал группировать вокруг него. Так, например, сделал Марк Блок, выбрав «отношения взаимозависимости» в своем исследовании «Феодальное общество». Таким ядром могут быть и отношения промышленного производства в любом индустриальном обществе. Что же касается капиталистической формы такого общества, то здесь анализ этих отношений в качестве ядра социальной структуры обязателен. Коль скоро установлена структура общества, оно может рассматриваться в его историческом движении. Во французском языке термин «структура» достаточно тесно связан с понятием «конъюнктура», хотя последняя и не должна представляться как единственная и наиболее существенная форма исторических изменений. И снова мы сталкиваемся с тенденцией рассматривать экономическое движение (в самом широком смысле) как основу анализа исторического изменения вообще. Напряженность, которой подвергается общество в процессе исторического изменения и трансформации, позволяет историку выявить: 1) общий механизм, с помощью которого структура общества одновременно проявляет тенденции к потере и восстановлению равновесия, 2) феномены, которые по традиции интересуют социальных историков (например, коллективное сознание, социальные движения, социальные измерения интеллектуальных и культурных изменений и т. д.).

Суммируя и обобщая то, что я называю (может быть, и ошибочно) широко распространенным рабочим планом социальных историков, я не ставлю перед собой задачи рекомендовать его другим, хотя лично высказываюсь за него. Моя цель, скорее, в обратном. Я предлагаю попытаться выявить в эксплицитной форме скрытые предпосылки наших исследований, поставить вопрос о том, является ли этот план наилучшим для определения природы и структуры общества и механизмов их исторических трансформаций (или стабилизации).

Мы должны задаться вопросом, насколько другие планы исследования совместимы с данным, следует ли отдать им предпочтение или же мы можем просто наложить их один на другой, создав исторический эквивалент[305] тех портретов Пикассо, которые одновременно передают лицо и в анфас и в профиль. Короче, если наша задача как историков общества состоит в том, чтобы помочь всем остальным социальным наукам выработать значимые модели социоисторической динамики, мы должны добиться большего единства нашей теории и практики. В настоящее время, по-видимому, решение этой задачи сводится к наблюдению за тем, что мы делаем, обобщению и корректировке нашей практики в свете проблем, вырастающих из наших исследований.

IV

Поэтому я хотел бы завершить статью обзором реальной практики социальной истории за одно или два прошлых десятилетия, чтобы уяснить, на какие перспективы исследования и проблемы она нас наталкивает. Этот обзор, хорошо согласуясь как с профессиональными наклонностями историков, так и с тем малым, что мы знаем о фактическом прогрессе науки, обладал бы целым рядом преимуществ. Он позволил бы выявить, какие разделы и проблемы социальной истории привлекли наибольшее внимание социальных историков в последние годы, какие области социальной истории были наиболее растущими и интересными? Ответы на эти вопросы, конечно, не исчерпывают всего предмета анализа, но, оставляя их без ответа, мы не сможем идти дальше. Единодушие историков в ответах на все эти вопросы может быть ошибочным. На нем может сказываться влияние моды или же, как это очевидно в случае изучения общественных беспорядков, влияние политических или административных требований. Но мы оставим без внимания эти источники ошибок, отдавая себе отчет в степени возможного риска. Прогресс науки весьма мало зависит от априорных попыток конструирования перспектив и программ исследования (если было верно обратное, мы бы уже давно лечили рак) и куда больше — от смутных и часто дублирующих друг друга поисков интересных вопросов, и прежде всего вопросов, созревших для ответа. Посмотрим же на то, что происходит в исторической науке, по крайней мере по впечатлениям одного из наблюдателей.

Я позволю себе высказать предположение, что основ-[306]ная масса интересных исследований по социальной истории за последние 10-15 лет сосредоточена вокруг следующих комплексных проблем:

1. демография и системы родственных связей,
2. урбанистика в той мере, в какой она относится к нашей науке,
3. классы и социальные группы,
4. история коллективного сознания или же «культур» в антропологическом смысле этого слова*,
5. трансформации общества (например, модернизация или же индустриализация),
6. социальные движения и явления социального протеста.

Первые две группы проблем можно выделить потому, что безотносительно к важности объектов исследования они уже конституировались как самостоятельные области: для них характерны собственные организации, методология и система публикаций. Историческая демография — быстро развивающаяся и результативная область, прогресс которой основан не столько на постановке новых проблем, сколько на техническом усовершенствовании исследований (например, в области воссоздания семейных отношений). Новые методики представили возможность получить интересные результаты по материалам, которые до настоящего времени считались не поддающимися обработке или же исчерпанными (приходские книги, регистрирующие крещения, браки, погребения). Тем самым здесь была открыта новая группа источников, которая привела к постановке нового комплекса проблем. Историческая демография интересует социального историка прежде всего потому, что она проливает новый свет на некоторые стороны структуры семьи и поведения человека, на извилистые жизненные пути людей в различные исторические эпохи, на изменения отношений между поколениями. Все это важно, хотя природа источников такова, что допускает лишь ограниченные ответы на эти вопросы. Ценность источников такого рода представляется более ограниченной, чем это кажется энтузиастам, работающим в данной области. И уж, конечно, взятые сами по себе, они совершенно недостаточны для того, чтобы создать основу анализа «мира, который мы потеряли»**. Тем не менее мы не ставим под сомнение принципиальное значение этой области истории. Она поощряет [307] применение строгих количественных методик. Один из положительных итогов ее развития (этот итог можно считать и побочным) -усиление интереса к историческим проблемам структур родственных отношений. Вез этого стимула социальные историки обратили бы меньше внимания на данную проблему, хотя известное доказательство изменчивости структур родственных связей дано в социальной антропологией. Характер и перспективы развития этой области рассматривались достаточно детально, и мы не будем останавливаться на них подробно.

История городов также обладает некоторым единством методического характера. Отдельный город — это, как правило, географически ограниченное и связное целое, зачастую обладающее своей специфической документацией и размерами, что делает его пригодным для монографического исследования. Интерес к этой области также отражает актуальность урбанистской проблематики, постепенно превращающейся в основную или по крайней мере наиболее драматическую проблематику социального планирования и руководства в современном индустриальном обществе. Но под влиянием этих факторов история городов находится под угрозой превращения в довольно пестрый конгломерат плохо поставленных разнородных и часто не отличимых друг от друга проблем. Она включав! все о городах. Однако совершенно очевидно, что история городов в своем развитии поднимает проблемы, по праву принадлежащие социальной истории, так как город сам по себе не может выступать в качестве аналитических рамок в экономической макроистории (так как в экономическом отношении он должен быть частью большей системы), а политически он только в очень редких случаях выступает как самодовлеющий город-государство. В сущности, город — это совокупность человеческих существ, объединенных вместе особым образом, а характерный для современного общества процесс урбанизации делает городскую форму жизни все более типичной для человечества. По крайней мере так было до настоящего времени. Технические, социальные и политические проблемы города возникают, в сущности, из взаимодействия масс человеческих существ, живущих в непосредственной близости друг от друга. Даже идеи людей относительно городов, если последние не рассматривались как сценические площадки для демонстрации мощи и славы како-[308]го-либо правителя, всегда, начиная с Библии, выражали их представления о человеческих сообществах. Кроме того, город в последние столетия поставил и драматизировал проблему быстрого социального изменения больше, чем любой иной социальной институт. Но вряд ли можно утверждать, что социальные историки, занявшиеся в настоящее время урбанистикой, осознают это обстоятельство¹¹. Можно было бы сказать, что они только ощупью подходят к рассмотрению истории города как модели социального изменения. Но я сомневаюсь что это так, по крайней мере в настоящее время. Я также сомневаюсь, что урбанистике удалось осуществить большое число действительно впечатляющих глобальных исследований крупных городов эпохи индустриального общества, учитывая громадный объем работы в этой области. Однако история города должна продолжать оставаться в центре внимания историков общества хотя бы потому, что она выявляет (или может выявить) те специфические аспекты социетальной структуры и динамики, которыми занимаются социологи и социальные психологи. Другие центры фокусировки проблематики и исследований не выделились в столь явной мере, хотя, может быть, один или два из них приближаются к положению исторической демографии и урбанистики. История классов и социальных групп выросла на базе распространенного убеждения, что никакое понимание общества невозможно вне понимания его составных компонентов. Но во всяком обществе, не основывающемся на родственных связях, именно классы и социальные группы являются этими компонентами. Ни в какой другой области прогресс исторических знаний не был более драматичным и (учитывая пренебрежение к этому вопросу историков прошлого) необходимым. Предельно краткий список наиболее значительных работ* по социальной истории в этой области должен включать работы Лоуренса Стоуна о елизаветинской аристократии, Е. Ле Руа Ладюри о крестьянах Лангедока, Эдварда Томпсона о возникновении ан-[309]глийского рабочего класса и Аделияы Домар о парижской буржуазии. Мы называем здесь только вершины в той массе литературы, которая сама по себе образует горы. По сравнению с литературой, посвященной классам исследования более узких социальных групп, например профессий, менее значительны.

Новым в исследованиях этого типа был их размах Классы или специфические типы производственных отношений, такие, как рабство, в настоящее время систематически изучаются или в рамках отдельных обществ или при сравнительном изучении различных обществ или же как общие типы социальных зависимостей. Эти исследования не только расширились, но и углубились: исследуются все аспекты социального существования классов, их связи, поведение их членов. Все это ново, и достижения в этой области поразительны, хотя работа здесь едва началась (за исключением областей особо интенсивных поисков, таких, например, как сравнительное изучение рабства). Тем не менее мы сталкиваемся с рядом трудностей, о которых целесообразно сказать несколько слов.

(1) Объем и разнообразие источников для этих исследований настолько велики, что архаические ремесленнические методики историков старой школы совершенно явно оказываются неадекватными. Требуется коллективная работа и вооруженность современной техникой исследования. Я полагаю, что объемные исследования отдельных эрудитов должны, с одной стороны, дополниться коллективными исследовательскими проектами (как, например, запланированное исследование истории рабочего класса Стокгольма в девятнадцатом веке)¹², а с другой — периодическими попытками синтеза результатов. Последние могут быть и индивидуальными. Такая тенденция развития совершенно явно проявляется в области, с которой я знаком лучше всего, а именно в истории рабочего класса. Даже широко задуманная работа Е. П. Томпсона — не более чем большой фрагмент, хотя она и рассматривает довольно ограниченный период истории британского рабочего класса. Титаническая работа Ю. Кучинского «История положения рабочего класса при капитализме».[310] как явствует из самого ее названия, охватывает только некоторые аспекты истории рабочего класса*.

(2) В этой области истории возникают пугающие технические трудности даже тогда, когда имеет место концептуальная ясность. Эти трудности особенно характерны для вопросов, в которых мы сталкиваемся с необходимостью измерения изменений во времени: например, увеличение или уменьшение конкретной социальной группы, или изменение числа участков земли в собственности крестьян. Нам может сопутствовать удача тогда, когда мы располагаем источниками, на основании которых такого рода изменения можно установить (например, генеалогии аристократии и дворянства как группы), так и в случае наличия материалов, пригодных для последующего анализа (например, методом исторической демографии, или же с помощью данных, на которых основывались ценные исследования китайской бюрократии). Но что делать, если речь идет об индийских кастах, которые, как мы знаем, претерпевали изменения предположительно и в масштабе поколений и даже самые грубые количественные оценки которых мы дать не в состоянии?

Более серьезны те концептуальные проблемы, которые не всегда четко осознаются историками. Это не мешает им писать хорошие работы, однако приводит к тому, что мы с большим опозданием ставим и решаем более общие проблемы социальной структуры, социальных отношений и их трансформации. Это в свою очередь поднимает ряд технических трудностей, связанных с определением принадлежности к классу в разные исторические периоды. Последнее сильно осложняет количественные исследования. Здесь также возникает проблема многомерности социальной группы. Приведем некоторые примеры. Марксизм употребляет термин «класс» в двояком смысле. С одной стороны, это общее явление для всей послеплеменной истории. С другой — это продукт современного буржуазного общества. В первом смысле понятие класса в марксизме — это почти аналитическая конструкция, призванная придать смысл феноменам, почти не объяснимым иным способом. Во втором смысле «класс» — это группа людей, которые рассматривают себя как единое целое. Точно так же это понятие воспринимается и другими. Изучение классового самосознания в свою очередь поднимает вопрос о терминологии, упот-[311]ребляемой для обозначения принадлежности к классу, о меняющихся, часто перекрещивающихся и иногда нереалистических терминах современных классификаций¹³. О них до настоящего времени мы знаем слишком мало, чтобы ввести точные количественные определения в наш язык. (Здесь историки могли бы повнимательнее приглядеться к методам и процедурам социальных антропологов, планируя, как Л. Жирар и его группа в Сорбонне, систематическое количественное исследование социополитического словаря¹⁴.) Существуют также и степени классовости. Используя выражение Теодора Шанина¹⁵, крестьяне, описанные Марксом в «Восемнадцатом брюмера», являются классом «низкой классовости», в то время как пролетариат, по Марксу, — это класс максимальной «классовости». Мы сталкиваемся с проблемами однородности и неоднородности классов или, что может быть то же самое, с проблемами определения их отношений к другим группам, их внутренних делений и стратификации. В самом общем смысле существует проблема отношений между классификациями, каждая из которых по необходимости статична в любой данный момент, но за которой стоит многоплановая и изменяющаяся реальность.

(4) По-видимому, наиболее серьезная трудность в исследовании классов возникает в связи с изучением истории общества как целого. Класс обозначает не изолированную группу людей, а систему горизонтальных и вертикальных отношений. Поэтому класс — это отношения различия (или подобия) и социальной дистантности. Это вместе с тем отношения качественно различных социальных функций: эксплуатации, господства, подчинения. Изучение класса должно включать поэтому и изучение общества, частью которого он является. Рабовладельцы [312] не могут быть поняты без рабов и нерабовладельческих секторов общества. Можно было бы доказать, что для самосознания средних классов Европы в девятнадцатом столетии чрезвычайно существенной оказалась способность властвовать над другим (либо с помощью денег, нанимая слуг, либо же иными путями, например через патриархальную семейную структуру). Важным для их самосознания было также и то, что они не находились в прямом подчинении у кого бы то ни было. Изучение классов, коль скоро оно не ограничивается сознательно каким-то частным аспектом, является изучением общества в целом. Именно поэтому наиболее впечатляющие работы по данной тематике — как работа Ле Руа Ладюри — далеко выходят за пределы своего назначения. За последние годы наиболее удачные попытки исследования истории общества в целом были сделаны при изучении классов в вышеуказанном более широком смысле¹⁶. Будем ли мы видеть в этом обстоятельстве правильное отражение природы послеплеменного общества, либо же влияние марксистской историографии, будущие перспективы исследования этого типа представляются обнадеживающими.

С еще большей остротой центральные методологические проблемы социальной истории ставятся в относительно недавно пробудившемся интересе к коллективному сознанию. В значительной мере он возник на основе традиционного интереса к «обычным людям», интереса, характерного для многих, посвятивших себя социальной истории. Здесь речь идет об исследовании индивидуально не выраженного, не документированного материала, материала малопонятного. А сам интерес к коллективному самосознанию часто неотделим от интереса к истории социальных движений и социального поведения в целом. Сегодня, к счастью, историки социальных движений изучают не только их активных участников, но и тех, кто по тем или иным причинам не принял участия в них, например, не только социалистически настроенных рабочих, но и консервативную прослойку этого класса.[313]

Именно это обстоятельство способствует особому динамическому подходу к культуре со стороны историков, Этот подход представляется более плодотворным, хотя он и оказывается под некоторым влиянием изучения «культуры бедности», исследуемой современными антропологами. До настоящего времени активная роль идей и верований, их устойчивых или мимолетных сочетаний в ситуациях социального напряжения и кризиса исследовались довольно мало. Некоторые ценные мысли по этому вопросу были высказаны Альфонсом Дюпроном¹⁷. Здесь можно сослаться также на работу Жоржа Лефевра «Великий Страх»*, которая породила большое число последующих исследований. Сама природа источников в таких исследованиях редко позволяет историку ограничиться простым фактическим исследованием и изложением. С самого начала он должен конструировать модели, то есть соединять свои разрозненные частные данные в связное целое. В противном случае они будут не более чем совокупность отдельных эпизодов. Критерием правильности такого рода моделей должно быть то, что их компоненты соответствуют друг другу и выявляют природу социального действия в конкретной социальной ситуации¹⁸. Понятие Эдварда Томпсона о «моральной экономии» доиндустриальной Англии может служить одним из примеров таких моделей, моя работа о социальном бандитизме — другим.

В той мере, в какой эти системы представлений и действий оказываются образами общества в целом (или же предполагают таковые), причем в зависимости от обстоятельств, то есть исходя либо из необходимости его стабилизации, либо же преобразования, и, поскольку они соответствуют некоторым аспектам его реальности, они подводят нас ближе к сердцевине нашей задачи. Так как [314] наиболее успешные работы такого рода имели дело с традиционными обществами, с устоявшимися обычаями, даже если они иногда и испытывали влияние социальных преобразований, применимость моделей, полученных на основе их анализа, оказывается ограниченной. Для периода существования общества, характеризуемого постоянным, быстрым и радикальным изменением, эти модели, выведенные из истории культуры, по всей видимости, все меньше соответствуют социальной реальности. К этому же приводит усложнение общества, выход его за пределы индивидуального опыта, за рамки узких понятий. Эти модели даже перестают быть полезными для конструирования идеалов современного общества («Каким должно быть общество»). Ибо промышленная революция изменила сам характер общественной мысли. До революции исходили из существования некоторого устойчивого социального порядка, описываемого или иллюстрируемого конкретными моделями, как правило, взятыми из прошлого, реального или воображаемого. После промышленной революции общественная мысль основывается на идее бесконечного прогресса в направлении целей, которые сами по себе могут быть определены только как процесс. Культуры прошлого оценивали свое общество через призму таких моделей, культуры настоящего могут измерять свое общество только на фоне возможностей. И все-таки история коллективного сознания оказалась полезной для историографии, внеся в нее нечто напоминающее социальную антропологию, и возможности этой истории далеко не исчерпаны.

Я считаю, что польза, приносимая многочисленными исследованиями социальных конфликтов, должна быть подвергнута более тщательной оценке. Ясны причины, по которым они привлекают внимание современных исследователей. Не подлежит сомнению, что социальные конфликты, доводя напряжения в общественном организме до критических точек, точек разрыва, выявляют ключевые моменты социальной структуры. Кроме того, некоторые важные проблемы вообще не могут исследоваться вне таких моментов социальных взрывов. Последние не только выявляют то, что до сих пор было скрытым, но и делают более выпуклыми и концентрированными исторические явления. Социальные потрясения также предоставляют в распоряжение исследователя большой объем [315]относящейся к ним исторической документации. Возьмем простой пример. Насколько меньше мы бы знали об идеях, которые в обычных случаях никак не выражают себя, если бы не чрезвычайные по своей силе взрывы речевой и письменной активности, характерные для революционных периодов? Здесь мы сталкиваемся с массой памфлетов, писем, статей и речей, не говоря уж о полицейских отчетах, постановлениях судов и следственных комиссий. Насколько плодотворно исследование великих и хорошо документированных событий показывает историография Французской революции, которая исследовалась дольше и, может быть, с большей интенсивностью, чем любой иной столь же краткий отрезок исторического времени. Но длительность и интенсивность исследований этой революции никак не снижает их продуктивности. Она была и остается почти идеальной лабораторией для любого историка.

Однако исследования данного типа сопряжены с опасностью, которая состоит в искушении изолировать явления проявившегося кризиса от более широкого контекста общества, претерпевающего изменения. Эта опасность особенно велика, когда мы занимаемся сравнительными исследованиями, особенно если нами движет желание решить практическую проблему (как остановить или совершить революцию). Но сравнительные исследования не слишком плодотворны в социологии или социальной истории. Общее в восстаниях может быть и тривиальным (скажем, «насилие»). Оно может быть даже иллюзорным, если мы будем рассматривать явления через призму анахронических критериев, равно как и правовых, политических и прочих других. Этого анахронизма постоянно стремятся избежать историки криминологии. Сказанное выше может относиться и к революциям. Я меньше всего хотел бы дискредитировать сравнительно-историческое исследование революций, так как я сам, как историк, потратил достаточное количество времени на это. Однако, исследуя явления, мы должны определить совершенно точно, что нас интересует. Если нас интересуют, например, крупномасштабные трансформации общества, то мы можем столкнуться с таким парадоксом, когда ценность исследования будет в обратной зависимости от величины охваченного им отрезка времени. Для русской революции или же человеческой истории в целом характерны такие [316] черты, которые могут быть раскрыты лишь при рассмотрении кратких периодов времени, скажем, периода с марта по ноябрь 1917 года или последующей гражданской войны. Но есть и иные черты, которые не выявляются при таком подходе, хотя сами по себе они и драматичны и значительны.

В то же время революции и аналогичные объекты исследования (в том числе социальные движения) могут быть интегрированы в более широкие области явлений, которые в свою очередь требуют глубокого и всестороннего осмысления их социальной структуры и динамики... Термин «кратковременная социальная трансформация» может обозначать нечто длящееся в течение как нескольких декад, так и нескольких поколений. Здесь мы имеем дело не просто с хронологическими отрезками, взятыми из континуума роста и развития, но с относительно короткими историческими периодами, в течение которых общество переориентируется и трансформируется. Термин «промышленная революция» обозначает именно такой период. (Данные периоды могут, конечно, включать в себя и большие политические революции, но хронологически они не ограничиваются последними). Широкая распространенность таких с исторической точки зрения неотработанных терминов, как «модернизация» или «индустриализация», указывает на известное осознание историками существования подобных периодов.

Трудности исследования таких периодов огромны. Этим, по-видимому, объясняется тот факт, почему еще и сегодня нет настоящего исследования промышленной революции восемнадцатого столетия как социального процесса, хотя мы и располагаем одной или двумя великолепными работами, которые, однако, связаны с региональным и локальным аспектами этого вопроса. К ним можно отнести исследование Рудольфа Брауна о процессе индустриализации в сельских местностях, прилегающих к Цюриху, а также работу Джона Фостера об Оулдхэме в начале девятнадцатого столетия¹⁹. По-видимому, помощь в исследовании такого рода явлений может нам [317] оказать сегодня не только экономическая история (которая в значительной мере способствовала изучению промышленной революции), но и политические науки. Исследователи предыстории и истории освобождения от колониализма, вполне естественно, сталкиваются с подобными явлениями и проблемами, хотя, может быть, и в чисто политической перспективе. Особенно плодотворными в этом плане оказались исследования по Африке. Их методики в настоящее время переносятся на Индию²⁰. В результате политическая наука и политическая социология, имеющая дело с модернизацией колониальных обществ, могут оказать некоторую помощь.

Колониальная ситуация (я имею в виду «чистые» и формальные колонии, приобретенные с помощью завоеваний и управляемые из метрополии) при подходе к ней как к объекту анализа обнаруживает известные преимущества: здесь все общество или группа общества отчетливо определены, контрастируя с внешней силой, а их различные внутренние сдвиги и изменения, равно как и реакции на быстрые и неконтролируемые действия этой внешней силы, могут наблюдаться и анализироваться как единое целое. Определенные силы, которые для иных обществ являются внутренними либо же действующими в сложном сплетении с внутренними элементами общества, здесь с практической точки зрения могут рассматриваться как чисто внешние. Это очень облегчает анализ. (Мы, конечно, не должны пренебрегать искажениями, вносимыми колониальным обществом в восприятие исторических явлений, например, такими, как усеченность экономик и социальную иерархию, которая также является результатом колониализации, так как колониальное общество не является точным повторением неколониального).

Колониальные общества при исследовании обладают и еще одним более конкретным преимуществом. Изучение социального конфликта поднимает важную проблему национализма и возникновения наций. Здесь колониальное общество дает значительно более точное приближе-[318]ние к общей модели. Хотя историки в настоящее время едва ли располагают этой моделью, тем не менее комплекс явлений, которые могут быть названы национальными, чрезвычайно важен для понимания социальной структуры и динамики в индустриальную эру. Некоторые наиболее интересные работы по политической социологии уже включают эту проблематику. Исследовательский проект, выполненный Стейном Рокканом, Эриком Алардтом и другими («Формирование центров, образование наций и разнообразие культур»), содержит некоторые очень интересные подходы к этому вопросу²¹.

«Нация» — продукт истории последних двух столетий, громадное практическое значение которой вряд ли нуждается в обсуждении,- поднимает некоторые чрезвычайно важные проблемы истории общества. Например, проблемы изменения масштабов обществ, преобразования плюралистических, опосредованно связанных социальных систем в когерентные системы с прямыми связями или же проблема слияния ряда меньших сообществ в более крупные социальные объединения (общества). В этой же связи возникает вопрос о факторах, определяющих территориально-политические границы отдельных социальных систем. В какой мере эти границы устанавливаются объективно, в соответствии с требованиями экономического развития, предполагающими в качестве пространства для размещения индустриальной экономики типа девятнадцатого века территориальное государство минимальных или максимальных размеров, судя по обстоятельствам?²² В какой мере эти требования автоматически предполагают не только ослабление и разрушение существовавших ранее социальных структур, но и определенное их упрощение, стандартизацию и централизацию, то есть прямые и все более непосредственные связи между [319] «центром» и «периферией» (или, скорее, «вершиной» и «основанием»)? В какой мере понятие нации заполняет пустоту, оставленную разрушением старых общин и социальных структур, выявляя в социальной жизни нечто такое, что может служить в качестве духовной связи между людьми в обществе? (Понятие национального государства поэтому может иметь объективные и субъективные аспекты.)

Колониальные и экс-колониальные ситуации вовсе не обязательно лучше приспособлены для исследования этого комплекса проблем, чем европейская история. Но при отсутствии серьезных работ по этим вопросам у историков Европы девятнадцатого и двадцатого столетия представляется вероятным, что новейшая афро-азиатская история может оказаться наиболее удобной отправной точкой в решении данного комплекса проблем.

Итак, насколько исследования последних лет способствовали изучению истории общества? Я не могу назвать ни одной работы, которая представляла бы тот идеал истории общества, к которому мы должны стремиться. Марк Блок в своем «Феодальном обществе» дал нам мастерскую, в известных отношениях идеальную работу, в которой рассматривается природа социальной структуры. Работа содержит в себе как анализ некоторого определенного типа общества, так и его фактических и возможных вариантов, выявленных с помощью сравнительно-исторического метода, об опасностях и преимуществах которого я не намереваюсь говорить здесь. Маркс набросал для нас (или же предоставил нам возможность сделать это самим) некоторую модель типологии долговременных исторических трансформаций и эволюции обществ. Эта модель остается чрезвычайно действенной и почти столь же далеко опережает свое время, как и Пролегомены Ибн-Халдуна*. Модель последнего, основанная на взаимодействии различных типов обществ, также была плодотворной, в особенности для первобытной, античной и восточной истории. В последнее время сделаны важные шаги в направлении исследования обществ конкретных видов — в особенности обществ, основанных на рабстве в [320] обеих Америках (исследование рабовладельческих обществ античности сейчас отходит на второй план) и обществ, включающих большие массы земледельцев. В то же время попытки синтезировать в популярной форме значительное число работ по социальной истории представляются мне схематическими, пробными, малоуспешными, хотя они и обладают рядом достоинств. К последним можно отнести прежде всего то, что они стимулируют мысль. История общества все еще находится в стадии становления. В этой статье я попытался указать на некоторые из ее проблем, оценить некоторые из направлений ее исследования. Я попытался также выявить те проблемы, решение которых зависит от степени концентрации исследований. Но было бы несправедливым не отметить и не приветствовать замечательный расцвет данной области исторической науки. Сейчас самый подходящий момент для того, чтобы стать социальным историком. И даже те из нас, кто и не думал называть себя этим именем, сегодня не отреклись бы от него [321].