Скачать doc-версию (128 KB)

Статья посвящена проблеме становления «новой социальной истории» России нового времени (XVIII — начало XX вв.) в постсоветский период. Работа представляет собой анализ новых подходов и методов, использованных в трудах Л.В. Милова, Б.Н. Миронова, Е.А. Марасиновой, С.С. Минц, В.В. Керова и др. Автор отмечает, что «новая социальная история» России за последние десять лет сделала заметные успехи, несмотря на методологический индифферентизм значительной части историков. В частности, переход от методологического монизма к научному плюрализму проявился в становлении ряда субдисциплин: исторической антропологии, исторической психологии, тендерной истории, микроистории, локальной истории.

В последнее десятилетие исследования по социальной истории России стали одной из активно развивающихся сфер исторического научного знания. Растущее число публикаций и разнообразие подходов и методов, с одной стороны, методологический индифферентизм значительной части историков, применяющих эти подходы спонтанно и эмпирически, с другой, предопределяют необходимость методологической и историографической рефлексии. Задача данной работы заключается в актуализации теоретико-методологического аспекта развития «новой социальной истории» России нового времени (XVHI — начало XX вв.) в постсоветской отечественной историографии.

«Новая социальная история» формируется в западной историографии с середины XX столетия в русле «новой исторической науки», в качестве ведущего направления. От «старой» социальной истории она отличается когнитивной стратегией и ориентацией на аналитический подход, структурный анализ, активное использование теоретических моделей социальных наук, обращение к новым источникам и методам их обработки. Междисциплинарный характер исследований «новой социальной истории» был тесно связан с иной тематикой и иными принципами пробле-матизации исторического знания. В центре исследований оказались отношения между человеком, обществом и средой применительно к прошлому. Этапы её развития определялись воздействием различных общественных наук и проявлялись в изменении предметной области исследования и научной методологии. Процесс становления и развития «новой социальной истории» не раз являлся предметом специального анализа западных и отечественных историков¹.

В конце XX столетия западные «социальные историки» рассматривали свою дисциплину как самую динамичную и честолюбивую сферу исторической науки. Среди сторонников сциентистского направления исторического знания утверждался особый ста[40]тус «новой социальной истории», связанный с признанием её «всеобъемлющего характера» (Э. Бриге) и особой интегративной функции в системе исторического знания².

Становление «новой социальной истории» России Нового времени происходило в 60-80-х гг. XX в. в рамках советской историографии. Это проявилось в формировании междисциплинарных подходов и новых исследовательских полей, изменениях в структуре самой исторической науки. Наибольших успехов добилась квантитативная социально-экономическая история, которая достигла стадии институционализации (создание специальных лабораторий, связанных с применением количественных методов, закрепление в формальных университетских структурах в виде социальных исторических дисциплин, выпуски непериодических сборников по данному направлению) и превратилась, несмотря на неприятие новых подходов сторонниками традиционно-исторических методов анализа, во влиятельное направление, успешно взаимодействующее с западными клиометристами. Вместе с тем, процесс развития «новой социальной истории» был асинхронным по отношению к европейской науке и задержался на первой её стадии — социоструктурных исследованиях. Историко-психологическая проблематика (за исключением работ Н.Я. Эйдельмана и Ю.М. Лотмана) рассматривалась в то время во взаимосвязи духовной жизни общества с развитием идеологической сферы, в контексте общественно-политической, антифеодальной и революционной борьбы³. При этом, новые подходы к изучению социальных структур не всегда сопровождались их теоретическим оснащением за счет других общественных наук и применением новых методов анализа исторических источников.

Развитие «новой социальной истории» России XVIII — начала XX вв. в течение последнего десятилетия в значительной степени отражает основные тенденции развития постсоветской отечественной исторической науки в целом: 1) продолжение и обновление советской историографической традиции в сочетании с попытками её критического переосмысления; 2) освоение идей, концепций, подходов западной историографии и воплощение их в конкретных исторических исследованиях; 3) методологическая растерянность и уход в поисках «объективных», «достоверных» фактов в нарративную описательную историю.

Среди постсоветских исследований по социальной истории нового времени наиболее значительными являются работы «мэтров» отечественной историографии Л.В. Ми-лова и Б.Н. Миронова. Получивший широкий резонанс в кругах научной общественности труд Л.В. Милова «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса»⁴, представляет первую тенденцию, которая нацелена на преодоление ограничений и деформаций феноменов «советского марксизма» и расширение теоретико-методологических основ исследований за счет обогащения марксистской методологии отечественной дореволюционной историографической традицией. Актуализируя природно-географический фактор (отмеченный еще в трудах СМ. Соловьева и В.О. Ключевского), Л.В.Милов сформулировал концепцию («Россия — социум с ограниченным объемом совокупного прибавочного продукта»), в рамках которой дал объяснение развития российского общества и государства. Теоретическая заостренность второй части его исследования сочетается с нарративным характером историописания первой, где развертывается широкая панорама повседневной жизни великорусского крестьянства XVHI века, основой жизнедеятельности которого был труд на земле.

Фундаментальная (двухтомная) монография Б.Н. Миронова «Социальная история России XVIII — начала XX вв.»⁵, последовательно выполнена в русле «новой социальной истории» и наиболее плодотворно воплощает вторую тенденцию в развитии [41] отечественной историографии. Макрообъяснительной моделью исследования является теория модернизации, а основным эпистемологическим принципом — междисциплинарный подход. Миронов, освоив все лучшее в западной «новой социальной истории», широко использовал концепции, приемы, методы социологии, психологии, географии, антропологии, демографии, статистики, политологии. Основным объектом (объектами) анализа стали сколько-нибудь заметные социальные общности имперской России в соответствии с их реальной значимостью в российской социальной структуре и социальных отношениях. Микроистория социальных групп «вписывается» им в контекст социальной макроистории. Мироновым рассмотрен широкий круг вопросов, связанных с различными факторами (географическим, территориальным, этноконфессиональным) и субпроцессами модернизации (генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства). Принципиально новая проблематизация, актуализация и интерпретация основных конструктов социальной, социокультурной, социопсихологической, социально-политической истории базируется как на креативных авторских разработках (в т.ч. с применением количественных методов анализа массовых данных), так и на обобщениях результатов исследований зарубежных и отечественных историков. Концептуальная идея автора заключается в утверждении «европейского происхождения» основ «российской государственности, общественного быта и менталитета». По его мнению, в исторической перспективе Россия развивалась в том же направлении, что и Запад, но с опозданием. Вследствие этого социальные изменения, происходившие в европейских странах и России в XVIII — начала XX вв., по большей части были асинхронными. Процесс модернизации в России к началу XX в. так и не завершился⁶.

Исследования Л.В. Милова и Б.Н. Миронова, представляя различные концепции российского исторического процесса, вместе с тем, отражали переход отечественной «новой социальной истории» на боле высокий уровень междисциплинарного взаимодействия. Эта же тенденция проявлялась в стремлении исследователей к комплексному анализу отдельных социальных групп. Так, например, А.Е. Иванов, при изучении российского студенчества к. XIX — началу XX вв., социоструктурный подход сочетал с элементами социокультурного (гендер, повседневность), что принципиально отличает его работу от историко-социологических исследований советского периода⁷. Социокультурная характеристика московской профессуры первой половины XIX в. была дана в ряде исследований по истории Московского университета и университетского образования⁸.

В связи с последним хотелось бы заметить, что сегодня в историографии отечественной истории отсутствует сколь либо четкое определение самого понятия «социокультурный подход», весьма часто оно употребляется как синоним историко-антропологического, историко-психологического и историко-культурного подходов. Семантические поля этих подходов, безусловно, соприкасаются, либо даже накладываются одно на другое. Отличие, на наш взгляд, заключается в следующем. Онтологически социокультурный подход означает изучение социума (как сферы взаимодействия людей) и культуры (которая имеет символическую, материально-предметную подсистемы) в их взаимодействии⁹. В гносеологическом аспекте социокультурный подход нацеливает на выявление, во-первых, культурных («квазисоциальных» или «субсоциальных») характеристик социума, во-вторых, механизмов взаимодействия социума и культуры, т.е. социокультурной динамики. Таким образом, социокультурный подход предполагает изучение социума (и человека) во взаимосвязи с культурой и в контексте [42] культуры. Пока же большинство специалистов по отечественной истории Нового времени ограничиваются первым направлением социокультурных исследований.

Социокультурный подход является общим для всех наук о человеке и обществе. В рамках каждой из них происходит конкретизация предметных областей в зависимости от специфики научного знания и поставленной исследовательской задачи. Очевидно, что социокультурный подход является далеко не единственным при изучении эволюции социума и культуры. Возможны, например, социоструктурный, экотехнологический, биотехнологический, психологический подходы, каждый из которых моделирует социальную сферу бытия (социум, культуру, человека) сквозь призму разных эндогенных и ⁄ или экзогенных факторов ее развития.

Знаменательным явлением современного этапа развития отечественной «новой социальной истории» является «антропологический поворот», ставший свидетельством трансформации ее в науку о человеке, и воссоединения, тем самым, с мировой наукой. Усвоение и освоение методов и подходов исторической антропологии и их теоретическая проработка нашли конкретно-историческое воплощение в исследованиях, многочисленных конференциях, семинарах, круглых столах, образовании специальных научных центров (Межвузовский научный центр сопоставительных историко-антропологических исследований РУДН; Центр Марка Блока РГГУ), соответствующих университетских учебных дисциплинах («историческая антропология», антропологически ориентированное источниковедение). Все это позволяет говорить о становлении целого направления в российской исторической науке и его институализации. Однако единства по поводу границ его предметного поля в историографии отечественной истории среди основателей этого направления не было. Одни считали, что историческая антропология должна включать изучение человеческих обществ, структурных групп, личности, форм ее индентификации и самоиндентификации по следующим направлениям: социальная антропология, антропология взаимодействия культур, антропология личности. Другие, ограничивали конкретно-историческую тематику изучением агрикультуры, систем верований, ментальное, индентификации личности, положения женщин, форм и техники спорта, способов питания¹⁰. В реальной практике исторических исследований под исторической антропологией стали понимать, прежде всего, изучение менталитета.

Понимание менталитета как методологической категории исторического исследования в отечественной историографии впервые было дано в работах А.Я. Гуревича и Ю.Л. Бессмертного¹¹. Они обращали внимание на сложную структуру ментальной сферы, которая включает сознательное и бессознательное, рациональное и иррациональное, общественное и индивидуальное, теоретическое и практическое, оба подчеркивали её обусловленность средой обитания, традициями, культурой, социумом. Однако попытки теоретиков ввести понятия «менталитет», «ментальность» в какие-то более или менее фиксированные рамки так и не увенчались успехом. Отечественные историки отождествляют менталитет и с мировосприятием и с миропониманием, исторической памятью, социальной психологией, поведенческими мотивами и т.д. Впрочем, единого определения менталитета нет и в западной науке¹². Особенности и трудности процесса становления исторической антропологии в отечественной историографии проявились на международной конференции «Менталитет и аграрное развитие России (ХЕХ-ХХ вв.)», состоявшейся в Москве в июне 1994 г. В отличие от западной историографии, которая при изучении менталитета особый интерес проявляла к маргинальным группам, в центре внимания российских ученых сразу оказалось крестьянство, составлявшее большую часть населения страны. Совершенно оче[43]видно, что изучение крестьянского менталитета должно способствовать разрушению тех умозрительных схематичных представлений об «историческом выборе России» в начале XX в., которые бытуют в нашей историографии.

Доклады отечественных историков по периоду нового времени были посвящены факторам, определявшим сознание и поведение российского крестьянства: природе и климату (Л.В. Милов), общине (В.П. Данилов и Л.В. Данилова) и рынку (И.Н. Слепнев), партиям, которые пытались воздействовать на крестьянство (Л.Т. Сенчакова, О.Г. Буховец)¹³. Поиски факторов, изменяющих менталитет крестьянства на рубеже ХГХ-ХХ вв. (И.Н. Слепцов), с одной стороны, и утверждение «направленности крестьянского менталитета на пересмотр всех устоев общественно-экономической и политической жизни» (Л.Т. Сенчакова), с другой, свидетельствовали о неотрефлексированности основных понятий исторической антропологии и социальной психологии. Слабое знакомство с историей менталитета в зарубежной литературе проявилось и в том, что многие отечественные историки не осознавали, что «менталитеты, — по словам Ле Гоффа, — изменяются более медленно, чем что-либо другое, и их изучение учит, как медленно шествует история»¹⁴. Заостренно теоретизированный, либо, напротив, иллюстративно-описательный характер дискурсов, свидетельствовал о необходимости разработки новых методов анализа источников и новых форм историописания в заявлявшем о себе направлении отечественной историографии.

Вскоре появился ряд работ, в которых были апробированы оригинальные методики анализа крестьянского менталитета. Первое в нашей историографии монографическое исследование по моделированию политического менталитета (методом контент-анализа) русского крестьянства начала XX в. было проведено О.Г. Буховцом¹⁵. Т.В. Шатковская попыталась выявить особенности правовой ментальное™ русского крестьянства второй половины XIX в¹⁶. Б.Н. Миронов в своей монографии «Социальная история» специальное внимание уделил изучению ментальности городского и сельского населения в процессе социальной трансформации XIX — начала XX вв¹⁷.

Многослойность понятия «менталитет» затрудняет размежевание предметной сферы исторической антропологии и психологии. Не ставя перед собой задачу разрешить этот сложный вопрос, выскажем предположение, что отличительными чертами исторической антропологии является изучение не только содержания представлений о мире, но и их структуры. Иными словами, методология такого исследования должна быть отрефлексирована в направлении не только того, что думали люди, но и как они думали.

Ментальность шире, чем «второй мир» К. Поппера, поскольку, наряду с индивидуальным субъективным опытом и осознаваемыми ценностями, она включает неосознаваемые установки, мотивы, потребности, страхи, влечения, причем, не только индивидуальные, но также групповые и массовые. При этом не меньшее значение имеет и то, что ментальные структуры являются малоподвижными и в них можно выделять черты различного диапазона общности на общечеловеческом, национально-культурном, групповом уровнях. Носителем, субъектом ментальности является индивид, однако ментальность не обладает (или обладает в очень небольшой степени) способностью к саморефлексии, она трудно познаваема самим субъектом. При изучении ментальности исследователь идет не от индивида (или коллективных общностей), а от структуры (например, общины), в содержании которой объективируется ментальность.

Таким образом, ментальность обладает многоуровневой структурой, её особенности и эволюция определяются не только культурными, но и другими (например, природно-климатическими) факторами. С другой стороны, выступая как одно из [44] объективных условий формирования индивидуального или группового обыденного сознания, ментальность не является единственной предпосылкой данного процесса. Здесь важную роль играют макропроцессы социальной жизни (экономические, политические, духовные). Ментальность трудно поддается рационализации. Это скорее статичный образ, который может быть описан в синонимах со смысловыми различиями, но плохо дифференцированными по значениям, а историческая (социальная) психология — это процесс, который поддается аналитическому конструированию посредством взаимосвязанных понятий.

Историко-психологические исследования ориентированы на анализ человеческого сознания во взаимосвязи с поведением. Оперирование такими категориями, как «потребности», «интересы», «ценности», «ценностные ориентации», «установки», заставляет исследователя изучать внутренний мир человека «изнутри», идти в процесс анализа не от общества к индивиду, а от индивида (группы) к обществу. «Ценности — это эксплицитные или имплицитные концепции желаемого, характеризующие индивида или группу и определяющие выбор типов, средств и целей поведения» (К. Клакхон).

Ценности, конструируя «картину мира», «управляют поведением каждого индивида» (Ж. Дюби) и являются основой самоидентификации. Каждый индивид усваивает «картину мира» в зависимости от социальной принадлежности, образования, личностно-психологических качеств, возраста и т.п. Поскольку фрагменты внешней реальности подвергаются в сознании индивида переработке и реорганизации в соответствии с его мировоззрением (а оно представляет реальность в преобразованной форме), постольку поведение людей соответствует не столько объективным условиям их существования, сколько «картине мира», навязанной культурой¹⁸ .

Пересечение социокультурного и историко-психологического подходов очевидно. В первом случае предметом исследования будет являться культурный контекст и «картина мира», во втором — ценности, которые её конструируют.

Ценности не могут быть абсолютно стабильными. Так же как отдельная личность меняет свои ценностные ориентации на основе опыта жизни, так меняются и масштабы ценностей общества. В обоих случаях это может произойти медленно и постепенно или сразу, вдруг, неожиданно. Названные признаки ценностей — целостность, ориентирующая функция, относительная стабильность — представляют формальные аспекты идентичности для индивида или общества.

Будучи более подвижными феноменами сознания, ценностные системы изменяются под влиянием разного рода социальных факторов: культурных, политических, экономических. Ценности могут быть заимствованы у другой культуры, но восприятие и усвоение заимствованных ценностей возможно лишь на основе их адаптации к базовым компонентам культуры и традиции принимающего общества. При изменении ценностей некоторые (или многие) черты ментальности, общие для отдельной социальной группы (или народа), могут оставаться неизменными, в значительной степени определяя своеобразие реализации их (ценностей) ориентирующей функции.

Историко-психологическая проблематика, которой, в большинстве случаев, присущ социально-типологический характер, состоит из трех блоков. Первый воссоздает «эмоциональную жизнь прошлого» (Л. Февр). Коллективная эмоциональность заложена в условиях повседневного существования, следовательно, необходима реконструкция повседневности и базовых потребностей, связанных с обеспечением жизнедеятельности. Второй блок имеет социальный аспект — виды деятельности и лежащие в их основе ценностные ориентации, межличностные отношения, социальные типы личности. Тре[45]тий блок включает в себя изучение представлений об экзистенциональных вопросах бытия (самоопределение человека по отношению к вопросам сущности бытия и смысла жизни, добра, зла и т.д.), видение мира. Эта «психологическая матрица эпохи» (В. Шкуратов), погруженная в ещё более аморфную массу представлений, образов, мифов «коллективного бессознательного», и называется ментальностью.

Конкретно-исторические исследования в большинстве случаев касаются лишь одного из аспектов историко-психологической проблематики, реже имеют синтетический характер. Примером последнего являются монографии О.С. Поршневой, написанные на стыке исторической антропологии и исторической (социальной) психологии, в которой особенности массовой психологии солдат (психический склад и поведение) выявлялись с учетом специфики ментальных особенностей рабочих и крестьян, составлявших три четверти русской армии. В ряде статей О.С. Поршневой исследуются сознание и поведение представителей различных, прежде всего, массовых, слоев населения Урала в годы Первой мировой войны. Автор рассматривает их в контексте осмысления влияния первой в истории «тотальной войны» на общество в тыловом уральском регионе, изучая культурные аспекты социальных отношений, взаимодействия власти и общества. Автор успешно использует как традиционные (интерпретативные), так и формализованные (контент-анализ)¹⁹ методы анализа разнообразных нарративных источников. Е.С. Сенявская, основываясь на компаративистском историко-психологическом подходе, показала, что в условиях войны в психологии её участников проявляются базисные и формируются новые качества, которые не могут возникнуть в мирной обстановке²⁰.

Е.А. Марасинова на базе эпистолярных источников с применением метода контент-анализа исследовала социальную психологию элиты российского дворянства (эмоциональный настрой, преобладающий тип личности, изменение системы ценностей, межличностное взаимодействие) последней трети XVIII в²¹. В историко-психологическом исследовании С.С. Минц основным стал источниковедческий аспект. Она показала большие потенциальные возможности мемуаристики для изучения социальной психологии дворянства последней трети XVIII — н. XX в.в. (взаимоотношения индивидуального и группового сознания) на основе системного подхода и сравнительно-исторического метода²². О.В. Будницкий предпринял первую в нашей историографии попытку анализа психологических аспектов терроризма в российском освободительном движении²³.

Гендерная история (история всех социальных иерархий и взаимоотношений, основанных на социально-половых различиях), как и в западной «новой социальной истории», началась с женской истории (исторической феминологии), получившей монографическое воплощение в исследованиях Н.Л. Пушкаревой, прежде всего — в книге «Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница (X — начало XIX вв.)»²⁴. Проблемы исторической феминологии XVIII — начала XX вв. разрабатываются автором в аспекте «истории частной жизни» и «истории повседневности». Брак, развод, материнство, семья, домашнее образование, повседневный быт рассматриваются не только с институциональной точки зрения (как правило, норма, традиция), но и с феноменологической (как их отражение в сознании женщин). Публикации по данной проблематике в ежегодниках «Социальная история» (а туда «попадают» лучшие работы) свидетельствуют о том, что тендерная история в отечественной историографии Нового времени пока остается историей женских жизней (феминологией), женской деятельности во всем много[46]образии ситуаций, практик и отдельных жизней, историей, которая заставляет писать прошлое с позиций женского взгляда на жизнь, женского самосознания и опыта²⁵.

Правда, не одни историки изучают генедер (как функцию динамики социальных практик). Вольно или невольно в тендерные исследования втягиваются этнологи, фольклористы и представители других антропологических дисциплин. Вторгаясь в социокультурное пространство прошлой социальной реальности России XVIII -начала XX вв., они опережают историков в широте и разнообразии заявленных тем. Тендер, при этом, рассматривается не просто как одна составляющих социального взаимодействия, которая учитывается при построении речевых и поведенческих стратегий общения, но и как социальная практика, создающаяся в этом общении. Предметом изучения может стать эмоциональная сторона частной жизни («любовная страсть» — женская и мужская в XVIII в., крестьянские ссоры в пореформенной русской деревне), «женский католицизм» первой четверти XIX в., «читающая барышня» конца XVIII — первой половине XIX вв. и т.д²⁶.

Такое направление, как история повседневности, пока еще не получило «монографического воплощения» на материалах истории России XVIII — начала XX вв. История повседневности, кроме уже упомянутых работ по истории женской повседневности, может быть представлена лишь отдельными статьями, опубликованными в ежегодниках «Социальная история»²⁷. В работе В.М. Бухарцева анализируется социальная структура, жилищно-бытовые условия, этнический состав и даже политические ориентации обывателей — мещан Казанской губернии. В статье Т.Г. Леонтьевой речь идет о будничной жизни, переживаниях (эмоциональный фон жизни), особенностях быта сельского священника²⁸.

Неразграниченность сфер исследования в данных работах можно объяснить «всепроникающим» и «всепоглощающим» характером повседневности, а можно и отсутствием у авторов четкого представления о предмете исследования (т.е. методологической неотрефлексированостью). История «подробностей жизни», но мнению одних, вправе претендовать на проблемное поле исторической психологии, тендерной и культурной истории²⁹. Другие исследователи видят её цели и задачи в реконструкции прошлого через судьбы обычных рядовых людей, их характеров, пристрастий, эмоций, т.е. рассматривают этот «жанр» как микроисторическое исследование. В связи с последним, заметим, что для того, чтобы избежать «расщепления» прошлой социальной реальности в описаниях повседневного существования человека, необходимо сочетание микро и макроуровней исследования. Интерпретация феноменов повседневности возможна только в контексте определенной схемы макрообъекта (общества в целом). Индивиды в истории повседневности должны рассматриваться не как «автономные» личности, а как личности, действующие в системе социальных отношений и культурных норм. Обыденная жизнь человека, как предмет исследования, представляет собой синтез всех трех подсистем общества (экономической, политической, культурной) на уровне обеспечения жизнедеятельности отдельных индивидов, групп, общества. При этом, изучение повседневности, которая является «внутренней средой» для социальной системы в целом, должно включать в себя все виды повседневного взаимодействия людей (поведение), условия этого взаимодействия (быт), их отражение в сознании человека (чувства и мысли).

Хотелось бы обратить внимание на еще один эпистемологический аспект данной проблематики. Изучение истории повседневности невозможно без обращения к понятию «традиция» без указания на «традиционность» сопутствующего человеку социокультурного уклада. Оценочные суждения в понимании «традиции» варьируются [47] весьма широко, но основным стимулом в самих этих вариациях является осознание неустойчивости, текучести, ненадежности повседневности. С социопсихологической точки зрения актуальность традиции для повседневности может быть соотнесена с известной концепцией П. Бергера о «спасительной» для общества возможности символизировать социальную действительность, конструировать «символическую вселенную» за счет материальных и ментальных образований культуры. В контексте повседневного опыта традиция контролирует «экзистенциональное беспокойство» общества тем, что позволяет извлекать из нее тот смысл, который необходим для придания смысла самой повседневности³⁰. Зарождение «новой рабочей истории» связано с участием российской историков в международном исследовательском проекте «Мотивация труда в России 1861-2000 гг.» (с 1999 г.). Проблематика проекта находится на стыке экономической и социальной истории. В фокус междисциплинарного взаимодействия попадают проблемы эффективности и неэффективности методов мотивации труда (текстильной и металлообрабатывающей промышленности Московской, Тверской, Ярославской губерний) и особенностей трудовой культуры российских рабочих³¹.

В последние годы явно наблюдается «антропологический поворот» в изучении российского предпринимательства³². В центре внимания исследователей оказываются сами объекты экономики, а технико-экономический детерминизм сменяется системным анализом комплекса взаимодействующих факторов, среди которых важное место занимают социокультурные и социопсихологические процессы и явления. Наибольший интерес в этом направлении представляет фундаментальное исследование В.В. Керова, посвященное конфессионально-этическим факторам старообрядческого предпринимательства³³. Работа базируется на органическом единстве социокультурного, историко-антропологического и историко-психологического подходов, междисциплинарный синтез которых основан на понимании автором общества как «целостной системы, интегративность которой порождается во взаимодействии всех её компонентов»³⁴. Задачи исследования заключались в том, чтобы выявить установки, обеспечивающие развитие свойств социально-психологического и личностного характера, которые мотивировали активное и успешное предпринимательство старообрядцев, определить религиозные ценности и религиозно-этические институты, влиявшие на формирование указанных установок, выяснить корреляцию указанных ценностей и институтов с вероучительными (доктринальными) положениями старой веры. Наряду с традиционными методами анализа В.В.Керов активно использовал метод контент-анализа, разработал, адаптированный к религиозным текстам, метод семантической сопряженности понятий. Концептуализируя результаты проведенного исследования (вероучение — религиозные ценности — социальная практика), В.В. Керов включил изучаемые явления в более широкий сравнительно-исторический, цивилизационный и модернизационный контекст (роль старообрядчества в модернизационных процессах сравнивает с официальным православием, западным католичеством и, прежде всего, протестанизмом), а также сформулировал квинтэистическое положение всего исследования об альтернативной модели национальной модернизации, которая была реализована в старообрядчестве на основе русских православных ценностей.

Рефлексия о современном состоянии исторического знания и перспективах изучения национальной и местной истории позволила московским (Историко-архивный институт РГГУ) и ставропольским (СГУ) историкам начать процесс институционали-зации направления «новая локальная история» и создать в 2003 г. одноименный научно-образовательный центр (НОЦ) на базе СГУ. Открывая проект, учёные задались [48] целью определить подходы к изучению локальной истории с позиций «поисков новых смыслов гуманитарного знания», на основе «полидисциплинарности», обуславливающей многообразие методологий. Ежегодно Центром проводятся интернет-конференции и публикуются их материалы. В центре внимания участников конференций проблемы теории, методов, историографии локальной истории, её источников, вопросы местной истории в проблемном поле междисциплинарной новой локальной истории, историческое краеведение в контексте современных потребностей исторической науки и его отличие от локальной истории и т.д³⁵.

Почти одновременно в 2002 г. в г. Челябинске состоялся международный семинар «Горизонты локальной истории», подготовленный центром современных культурно-исторических исследований Института гуманитарных проблем Челябинского государственного университета (ЧГУ). В 2003 г. увидел свет внушительный сборник, посвященный проблемам этого семинара³⁶.

«Новая локальная история» была воспринята отечественными историками из английской историографии с новыми компаративными и междисциплинарными подходами, методологий и исследовательским инструментарием, заимствованным из гуманитарных дисциплин. Новая историческая парадигма подрывает традиционное различие между тем, что представлялось «главным» в исторических исследованиях (национальная история) и тем, что считалось «периферийным» (локальная история).

Современные отечественные историки не остаются пассивными, они привносят в понимание «новой локальной истории» своё видение новых инструментальных возможностей и «приноравливают» множественную парадигму к условиям своего региона (объекта) и сегодняшним потребностям развития науки в условиях постсоветского пространства. Усиливающееся внимание к проблемам локальной истории в нашей стране, несомненно, связано с отходом от жестко централизованной модели власти. «Национальному тождеству, основанному на континуитете с прошлой, идеологизированной историей, бросила вызов коллективная память локальных сообществ, не вписанных в национальную историю»³⁷. Однако, изучение локального предполагает «не локальность», т.к. исследовательская операция строится на признании глубокой взаимной детерминации «внешнего» и «внутреннего», способности видеть целое, прежде составляющих его локальных частей, воспринимать и понимать контекстность, глобальное и локальное исторических микро- и макро уровней.

Конституирование «новой локальной истории» в отечественной историографии идёт от объекта исследования (локального). В отличие от традиционного подхода (исторического краеведения) новая локальная история сама определяет объект своего изучения, он не задан ей территориальными рамками. Локальная история (история региона) — «история места». Регион понимается как «социокультурное пространство, где социум и его культура представляется как единая система, существование которой обусловлено жизнедеятельностью человека в предложенных условиях историко-природного ландшафта»³⁸. Ставропольские историки делают акцент на уникальности истории регионов, которые вступают в сложные взаимодействия, образуя национальные истории. С другой стороны, подчеркивают они, внутри этих региональных историй существует множество локальных историй, которые участвуют в сложных системообразующих процессах, и которые не могут сводиться к описанию в типичных категориях нашей истории. Такая множественная ретроспектива истории существенно отличается от доминирующей в нашей истории традиции национальной истории. Исследователи, изучающие в рамках НОЦ «новая локальная история» СГУ, нацелены [49] на изучение исторического опыта межкультурного взаимодействия народов Северного Кавказа. Нельзя не согласиться с ними, что их выбор особо актуален.

Итак, отечественная «новая социальная история» России Нового времени за последнее десятилетие сделала заметные успехи. Переход от методологического монизма к научному плюрализму проявился в становлении ее основных субдисциплин: исторической антропологии, исторической психологии, тендерной истории, микроистории, истории труда, локальной истории. В отдельных исследованиях отечественные историки вышли на уровень третей парадигмы «новой социальной истории», нацеленной на интеграцию социоструктурного и социокультурного подходов. Исследования Б.Н. Миронова и В.В. Керова не только дают основание утверждать, что в отечественной историографии Нового времени началось формирование «социоистории», но и свидетельствуют о ее «включенности» в мировое гуманитарное знание. Однако, в целом, новые подходы и методы «затронули» лишь узкий слой специалистов по отечественной истории ХVIII — начала XX вв. Персонификация отдельных направлений, незаполненность предметного поля «новой социальной истории» России XVIII -начала XX вв. свидетельствует об отставании от западной историографии. Новая локальная история находится в стадии становления и пока еще не вышла за границы эпистемологических рефлексий. Междисциплинарность часто понимается как выбор аспекта, ракурса изучения объекта и не сопровождается обращением к понятиям, методам смежных социальных и гуманитарных наук.

Безусловно «новая социальная история» России XVIII — начала XX вв. находится лишь на начальных этапах развития. Об этом же свидетельствует отсутствие исследований специально посвященных методологическим и историографическим проблемам этого периода отечественной истории. Как считает О.М. Медушевская «профессионализм XX-XXI вв. представляет собой достаточно подвижную, и не вполне еще отрефлексированную предметную область». Вместе с тем, «степень его отрефлексированности» в сообществе выступает как критерий общего состояния науки³⁹.

Резкий переход от тотальной объяснительной модели к свободе методологического выбора стал непосильным для многих историков старшего поколения и подтолкнул их к спасительной «фактографии» и описательности. «Возрождение нарратива» такого рода не имеет ничего общего с «новым историцизмом» западной историографии, связанным с «использованием историческим сообществом культурной теории, а в методологическом аспекте, с признанием особой роли «власти» литературных форм, способных оказывать определяющее влияние на процесс рождения и оформления идей, предмета и практики исторических сочинений»⁴⁰.

Тревогу вызывает и хаотизированные методологические представления младшего поколения исследователей, занимающихся проблемами социальной истории России Нового времени, которые свидетельствуют о невысоком уровне его профессионализма, слабой рецепции достижений западной «новой социальной истории». Это заключение основано на анализе 47 авторефератов кандидатских диссертаций (за последние десять лет), посвященных отдельным социальным группам российского общества XIX — начала XX вв. В 12 из 47 авторефератов методологический раздел вообще отсутствует; в 24 работах методологическими основаниями работы методологическими основаниями работы названы принципы «научной объективности» и «историзма».

Большинство диссертантов перечисляют, кроме этого, специально-научные (историко-генетический, историко-сравнительный) и общенаучные методы («системный», «структурно-функциональный»), а многие называют «хронологический», «проблемно[50]хронологический» и «ретроспективный» подходы (заметим, еще раз, что объектами исследования являются социальные группы, а не историография их изучения). Встречаются заявления, свидетельствующие о «живой связи» с прошлым. В качестве методологической основы диссертации без какой-либо попытки критического переосмысления заявляются труды советских исследователей или «концепция феодализма». Профессиональная беспомощность в поисках новых подходов видна в претензиях на особый «нравственно-этический подход» или «синтетический метод исторического исследования», связанный с принципом «толерантности» (?!). Лишь в семи работах (из 47) сказано, что авторы используют подходы и методы других общественных наук. Только в трех из семи работах употребляется понятие «междисциплинарность»; только в двух работах сформулирована модель исследования на основе этого подхода.

История, как любая наука, это — «игра по правилам» (Р. Торштендаль), а одним из правил является, как известно, отрефлексированность «исследовательской программы». В связи с этим, можно вспомнить высказывание И.Д. Ковальченко в одной из его последних статей, которое звучит как на1тутствие новым поколениям историков: «... ни постановка самых актуальных проблем, ни расширение доступа историков к новым материалам, при всей их несомненной важности, сами по себе, без повышения теоретико-методологического и конкретно-научного уровня обществоведческих исследований, не приведут к существенным сдвигам в развитии исторической науки».41[51]

ПРИМЕЧАНИЯ

1 ¹Подробно см.: Tout Дж. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка. -М, 2000; Репина Л.П. Новая историческая наука и социальная история — М., 1998.; Савельева И.М., Полетаев А.В. История и время. В поисках утраченного. — М., 1997. — С. 97-135; Могильницкий Б.Г. Становление «новой исторической науки» // История исторической мысли XX века. — Томск, 2003. — Вып. П.
²Зелдин Т. Социальная история как история всеобъемлющая // Thesis. — 1993. — Т. 1. -С. 154-162.
³Например: Белявский АД. Эволюция социальной психологии русской буржуазии в период между двумя революциями // Вопросы классовой борьбы и классовой психологии. -Горький; М., 1973. — Вып. 1; Горбунов А.В. Личная переписка как источник для изучения психологии дворянства второй половины XIX — начала XX вв. // Проблемы истории СССР. -М, 1978.-Вып. VII; и др.
⁴Милов Л.В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. -М, 1998.
⁵Миронов Б.Н. Социальная история России XVIII — начала XX вв. — СПб., 1999. — Т. 1-2.
⁶Там же.-Т. 2. С. 299.
⁷Иванов А.Е. Студенчество России конца XIX — начала XX вв. Социально-историческая судьба.-М., 2001.
⁸Петров Ф.А. Становление системы университетского образования в России в первое десятилетие XIX в.: В 3 т. — М., 1998; Андреев А.Ю. Московский университет в общественной и культурной жизни России начала XIX века. — М., 2000; Университет для России: Взгляд на историю культуры XVIII столетия / Под ред. В.В. Пономаревой, Л.Б. Хорошилова. — М., 1977.
⁹Савельева ИМ., Полетаев А.В. Знание о прошлом: Теория и история: В 2 т. — СПб., 2003.-Т. l.-Гл. 2.
¹⁰Историческая антропология: место в системе социальных наук, источники и методы интерпретации. — М., 1998. — С. 15, 21.
¹¹Гуревич А., Вовель М., Рошанский М. Ментальность//50//50: Опыт словаря нового мышления. — М., 1989. — С. 454; См. также: Гуревич А.Я. Исторический синтез и школа Анналов. — М., 1993; Споры о главном: Дискуссии о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы Анналов: Сб. статей под ред. ЮЛ. Бессмертного. — М., 1993.
¹²Пушкарев Л.Н. Что такое менталитет? // Отечественная история. — 1995 — № 3; Понятие «менталитет» в современной зарубежной историографии / / Российская ментальность:методы и проблемы изучения. — М., 1999. — С. 78-93.
¹³Милов Л.В. Природно-климатический фактор и менталитет русского крестьянства // Менталитет и аграрное развитие России (XIX-XX в.в.). Материалы международной конференции. — М., 1996. — С. 40-56; Данилов В.П., Данилова Л.В. Крестьянская ментальность и община. //Там же. — С. 22-39; Слепнев И.Н. Новые рыночные реалии и их преломление в менталитете пореформенного крестьянства. // Там же. — С. 215-227; СенчаковаЛ.Т. Приговоры и наказы крестьян — зеркало крестьянского менталитета 1905-1907 гг. // Там же. — С. 174-183.
¹⁴Филд.Д. История менталитета в зарубежной литературе. // Там же. — С. 14.
¹⁵Буховец О.Г. Социальные конфликты и крестьянская ментальность в Российской империи начала XX в.: новые материалы, методы, результаты. — М., 1998.
¹⁶Шатковская Т.В. Правовая ментальность российских крестьян второй половины XIX в.: опыт юридической антропометрии. — Ростов-на-Дону, 2000.
¹⁷Миронов Б.Н. Социальная история России... -Т.1-С. 327-345.
¹⁸Гуревич А.Я. О кризисе современной исторической науки // Вопросы истории. — 1991. — № 2-3. — С. 21-36.
¹⁹Поршнева О.С. Менталитет и социальное поведение рабочих, крестьян и солдат России в период Первой мировой войны (1914 г. — март 1918). — Екатеринбург, 2000; Она же. Крестьяне, рабочие и солдаты России накануне и в годы Первой мировой войны. — М., 2004. С.308-324; Она же. Власть и общество на Урале в годы Первой мировой войны: социокультурный аспект взаимодействия // Пятые Татищевские чтения. Духовность и нравственность на Урале в прошлом и настоящем. — Екатеринбург, 2004. — С. 249-252; Она же. Рабочие и «цензовое общество» на Урале в годы Первой мировой войны: несостоявшееся партнерство // Социально-экономическое и политическое развитие Урала в XIX-XX вв.: к 90-летию со дня рождения В.В. Адамова: Сб. научн. ст. — Екатеринбург, 2004. — С. 154-166; и др.
²⁰Сенявская Е.С. Психология войны в XX веке: Исторический опыт России. — М., 1999. 21 Марасинова Е.А. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII века. — М., 1999.
²²Минц С.С. Мемуары и российское дворянство. Источниковедческий аспект историко-психологического исследования. — СПб., 1998.
²³Будницкий О.В. Терроризм в российском освободительном движении (вторая половина XIX — начало XX вв.). — М., 2000.
²⁴Пушкарева Н.Л. Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница (X — начало XIX вв.).-М., 1997.
²⁵Женская тендерная история // Социальная история. Ежегодник. 2003. — М., 2003.
²⁶Мифология и повседневность: тендерный подход в антропологических дисциплинах. // Материалы научной конференции 19-21 февраля 2001 г. — СПб., 2001.
²⁷Бухарцев В.М. Провинциальный обыватель в конце XIX — начале XX вв.: между старым и новым (анализируется социальная структура, жилищно-бытовые условия, этнический состав и даже политические ориентации обывателей мещан Казанской губернии) // Социальная история. Ежегодник. 2000. — М., 2000. — С. 19-34.
²⁸Леонтьева Т.Г. Жизнь и переживания сельского священника (1861-1904 гг.) // Там же.- С. 34-57.
²⁹Поляков Ю.А. Человек в повседневности. // Отечественная история. — 2000. — № 3. — С. 128.
³⁰Мифология и повседневность: тендерный подход в антропологических дисциплинах. — С. 9.
³¹Экономическая история. Обозрение. — 2000-2004. — Вып. 4-9.
³²Беспалова Ю.М. Ценностные ориентации предпринимателей в России (на материалах западного предпринимательства второй половины XIX — начала XX вв.). — СПб., 1999; Афанасенко И.Д. Нравственно-этические основы русского предпринимательства // Экономическая история России: Проблемы, поиски, решения. — М., Волгоград. — 2001. Вып. 3; Семенова А. В. Национально-православные традиции в менталитете русского купечества в период становления предпринимательства // История предпринимательства в России. — М., 2000. -Кн. 1; Она же. Предпринимательство в России в первой половине XIX в. // Экономическая история. Предпринимательство и предприниматели. — М., 1999; и др.
³³Керов В.В. «Се человек и дело его...»: Конфессионально-этические факторы старообрядческого предпринимательства. — М., 2004.
³⁴Там же. — С. 57.
³⁵Новая локальная история: методы, источники, столичная и провинциальная историография. Материалы первой Всероссийской Интернет-конференции. — Ставрополь, 2003. — Вып.1; Новая локальная история: пограничные реки и культура берегов. Материалы второй Всероссийской Интернет-конференции. 20 мая 2004 г. — Ставрополь: Издательство СГУ, 2004. — Вып. 2.
³⁶Горизонты локальной истории Восточной Европы в XIX-XX вв.: Сб. ст. / Под ред.И.В. Нарского. — Челябинск, 2003.
³⁷Маловичко СИ. Новая локальная история в России: рефлексия о коммуникативной открытости. Междисциплинарные подходы к изучению прошлого: до и после «постмодерна». Материалы научной конференции 28-29 апреля 2005 — М.: ИВИ РАН, 2005. — С. 132.
³⁸Булыгина Т.А., Маловичко СИ. Культура берегов и некоторые тенденции современной историографической культуры // Новая локальная история: пограничные реки и культуры берегов. Материалы второй Международной интернет-конференции. 20 мая 2004. — Ставрополь, 2004. — Вып. 2. — С. 7.
³⁹Медушевская О.М. Источниковедение и историография в пространстве гуманитарного знания. // Источниковедение и историография в системе гуманитарного знания. Доклады и тезисы XVI научной конференции. Москва, 18-19 апреля 2002. — М., 2002. — С. 20-26.
⁴⁰Селунская Н.Б. Проблемы методологии истории. Учебное пособие. — М., 2003. — С.27.
⁴¹41 41Ковальченко И.Д. Исследование истины само должно быть истинно // Коммунист. -1989.-№2. — С. 87.